Небо висело низко, словно прижатое тяжестью невысказанных слов и горя, окрашенное в серые, почти свинцовые тона. Казалось, оно давит не только на землю, но и на души тех, кто стоял у края свежей могилы. Мокрый снег, тяжёлый и липкий, падал на чёрный лакированный гроб, как будто сама природа не могла сдержать слёз. Каждая хлопья таяла, превращаясь в капли — слёзы неба, стекающие по полированной поверхности, будто пытаясь смыть то, что невозможно стереть.
Александр стоял, вцепившись руками в карманы пальто, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. Он смотрел, как гроб медленно, с тягучей неумолимостью, опускают в тёмную, влажную землю. Каждое движение лебёдки отзывалось в нём глухим эхом, будто сама жизнь уходила вниз, оставляя за собой пустоту, которую ничем не заполнить. Ветер трепал его волосы, холодил щёки, но он не чувствовал холода — только тяжесть, что давила изнутри, как камень в груди.
— Ну что, поделила наследство? — вырвалось у него с горькой усмешкой, когда взгляд упал на могильную плиту, на которую уже навеки было выгравировано чужое теперь имя: Елена Александровна Громова. Всего сорок три. Сердце. Слово, прозвучавшее как приговор. Одно короткое слово — и жизнь, любовь, годы, мечты — всё оборвано. Он не знал, зачем сказал это. Может, чтобы заглушить боль. Может, чтобы показать, что всё ещё жив. Но голос его дрожал, и насмешка прозвучала фальшиво, как стекло, треснувшее под тяжестью.
Рядом стояла Катя. Его дочь. Двадцать два года — уже взрослая, но в этот момент казалась хрупкой, потерянной, как девочка, заблудившаяся в лесу. Губы плотно сжаты, глаза опухли от слёз, взгляд — в землю. Она даже не повернулась к отцу. В её молчании было больше обвинений, чем в любой бурной ссоре.
Александр хмыкнул, но смех вышел сухим, пустым, как пересохший колодец.
— Разрешите попрощаться… — прозвучал тихий, дрожащий голос. К ним подошёл старик в потрёпанной телогрейке — один из могильщиков. Лицо его было изборождено морщинами, как карта прожитых жизней. Он перекрестился, медленно, с достоинством поклонился гробу и отошёл, оставив их наедине с болью.
Катя вдруг резко обернулась к отцу, и в её глазах вспыхнул гнев — не детский, а взрослый, горький, как лекарство.
— Тебе вообще всё равно, да?
— Что? — Александр нахмурился, будто не понимая, о чём речь.
— Она ещё не остыла, а ты уже про наследство! — выкрикнула она, и голос её сорвался. — Мама умерла, а ты… ты шутишь?
Александр закусил губу до крови. Ветер подхватил край траурной ленты, и она захлопала в воздухе, как крыло раненой птицы, бьющейся в клетке. Он хотел сказать, что это была шутка, что он просто не знал, как иначе держаться на ногах. Но слова застряли в горле, превратились в ком, который невозможно проглотить.
Катя вытерла щёку тыльной стороной ладони — жест, который он помнил с детства, когда она падала и пыталась не плакать. Потом она отошла, присоединилась к другим родственникам, оставив его одного.
Совершенно одного.
Гроб уже засыпали землёй. Лопаты скрипели, грунт падал с глухим стуком. Каждая горсть — как удар по сердцу.
«Лена… ну что же ты…» — мысленно прошептал он, сжимая глаза.
Но ответа не было. И не будет. Никогда.
А наследство… В этот момент оно казалось жалкой, ничтожной мелочью. Деньги, квартира, машина — всё это теперь пахло пылью, забвением, предательством. Как будто любовь можно было измерить квадратными метрами и банковскими счетами.
Дом стал чужим. Не просто пустым — он будто выдохнул, осел, как будто из него выкачали не только воздух, но и душу. Александр бродил по комнатам, как призрак, натыкаясь на следы Лены: её халат на вешалке, будто она вот-вот вернётся; недопитый пузырёк минеральной воды у кровати; томик Ахматовой, открытый на любимом стихе, словно ждёт, что хозяйка вернётся и дочитает. Каждый предмет кричал о ней. Каждый шорох напоминал её шаги.
Катя уехала сразу после похорон. Не попрощалась. Не оглянулась.
«И правильно», — подумал он, наливая себе третью рюмку. Водка была горькой, резкой, жгла горло, но хотя бы заглушала эту проклятую тишину, которая давила сильнее, чем гробовая плита.
Звонок в дверь заставил его вздрогнуть, как выстрел.
— Кто?! — крикнул он хрипло, не двигаясь с места, будто надеясь, что звук исчезнет, как кошмар.
— Откройте, Александр Викторович.
Голос был знакомым, но холодным, официальным, как будто из другого мира. Он допил рюмку, пошатываясь, добрался до двери и открыл.
На пороге стоял Сергей — их семейный адвокат. В тёмном пальто, с папкой под мышкой, как носитель приговора.
— Вы не отвечали на звонки, — сказал он мягко, но с лёгким упрёком. — Наследство нужно оформлять.
Александр вдруг рассмеялся — громко, истерично.
— Опять наследство! Все только и думают о наследстве! Как будто она была просто имуществом!
Сергей промолчал. Протянул конверт. Белый, с печатью.
— Завещание.
Александр разорвал его, не глядя. Бумага хрустнула, как сухая листва.
«Всё — Кате. Квартира, счета, машина. Тебе — только мои книги и фотографии. Прости».
Он медленно поднял глаза, будто время замедлилось.
— Это шутка?
— Нет, — покачал головой адвокат. — Елена Александровна составила его месяц назад. В здравом уме и трезвой памяти.
Александр скомкал бумагу, сжал её в кулаке, как сердце, готовое разорваться.
— Она… Она даже после смерти… — он не смог закончить.
Сергей вздохнул.
— Катя уже знает. Она ждёт вашего решения.
— Какого ещё решения?! — Александр резко шагнул вперёд, глаза налились кровью. — Всё уже решено! Она меня вычеркнула!
Адвокат не отступил.
— Вы можете оспорить завещание. Но…
— Но что?
— Но Елена Александровна просила вас не делать этого.
Александр замер. Слово «просила» врезалось в сознание, как нож.
Он вдруг услышал её голос. Тёплый, чуть уставший, с лёгкой хрипотцой. «Саша, не надо…»
— Ладно, — прошептал он, опуская голову. — Пусть берёт.
Сергей кивнул и ушёл, оставив за собой тишину, ещё более тяжёлую, чем до его прихода.
Александр остался один.
Он подошёл к окну. На улице сгущались сумерки. Где-то там была Катя. Его дочь. И Ленины книги. И фотографии. И одна короткая строчка: «Прости».
Он закрыл глаза.
Но прощать было уже некого. Только себя. А это было страшнее всего.
«Черта»
Александр пил. Пил, как будто в каждой рюмке был шанс забыть. Пил неделю, две, может, месяц — время перестало иметь значение. Пустые бутылки выстроились вдоль стены, как солдаты на посту, как свидетели его падения. Они смотрели на него стеклянными глазами, молчаливыми и осуждающими. Он не отвечал на звонки, не выходил из дома, только бродил по квартире, касаясь вещей, которые теперь принадлежали Кате.
Её дочери.
Её квартира.
Её жизнь.
А он — призрак. Ошибка в расчётах судьбы. Человек, которого забыли вычеркнуть.
На восьмой день (или на двадцатый? Он уже не помнил) раздался звонок. Не телефонный — в дверь. Настойчивый, упрямый, как будто кто-то знал, что он не откроет, и всё равно стучал.
Он не хотел идти. Но дверь оказалась незапертой. Она распахнулась сама, как будто дом устал от его боли и решил впустить спасение.
На пороге стояла Катя.
— Ты живой ещё? — спросила она без предисловий, с вызовом, но в глазах — тревога.
Он хрипло рассмеялся:
— К сожалению.
Она вошла, сморщив нос от запаха затхлого воздуха, немытой посуды и алкоголя. Она выглядела строго — тёмное пальто, волосы собраны в аккуратный узел, лицо без макияжа, как будто взяла на себя ответственность за всё.
— Я пришла за вещами мамы.
— Бери, — махнул он рукой. — Всё твоё.
Она не двинулась.
— А тебе что, правда ничего не нужно?
Он поднял на неё красные, воспалённые глаза.
— Что мне? Фотографии? Книги? Это же не наследство, Кать. Это… — он замолчал, сжав зубы, будто боялся, что скажет что-то важное.
— Память? — тихо закончила она.
Александр резко встал, пошатнулся, схватился за спинку стула.
— Ты зачем пришла? Чтобы посмотреть, как я сдохну? Ну смотри! Твоя мать всё правильно сделала — оставила тебе всё, а мне… мне… — голос сорвался.
Катя вдруг резко подошла и схватила его за плечо.
— Пап.
Он замер. Это слово — как электрический разряд.
— Пап.
Она не называла его так с пятнадцати лет. С тех пор, как он начал пить. С тех пор, как он перестал быть отцом.
— Мама не хотела, чтобы ты пил себя до смерти.
— Откуда ты знаешь? — прошептал он.
— Потому что она мне сказала.
Он уставился на неё, не веря.
— Когда?
— Перед тем как умереть.
Катя разжала ладонь. В ней лежала маленькая, помятая записка. Александр взял её дрожащими руками, развернул.
«Саша, прости. Но ты должен остановиться. Ради Кати. Ради себя. Я люблю вас обоих.»
Он не понял, когда начал плакать. Слёзы текли по щекам, горячие, тяжёлые. Он не пытался их сдерживать.
Катя обняла его. Крепко. По-взрослому. Как мать обнимает ребёнка. Только теперь он был тем ребёнком — потерянным, сломленным, но всё ещё живым.
— Всё, хватит, — сказала она. — Давай жить.
Александр закрыл глаза.
И впервые за долгое время — вздохнул. Глубоко. Свободно. Как будто после долгого заточения вода наконец достигла иссохшего русла.
Три месяца спустя он снова стоял у могилы. В руках — букет белых роз. Снег растаял, но ветер был пронизывающий, мартовский, сырой. На душе было холодно, но уже не так безнадёжно.
— Принёс тебе цветы, — пробормотал он. — Ты всегда их любила.
Ветер шевелил ленту на свежем венке. Катя стояла рядом, закутавшись в платок. Они приехали вместе. Впервые.
— Мама говорила, что ты дарил ей белые розы в день первого свидания, — тихо сказала Катя.
Александр кивнул, сжав челюсти.
— Да. Она смеялась, говорила, что это банально. Но берегла засушенный цветок в своей книге…
— В «Анне Карениной», — закончила Катя. — Я нашла его.
Он посмотрел на дочь. Что-то дрогнуло в груди. Что-то старое, почти забытое — любовь. Нежность. Раскаяние.
— Кать… прости меня.
Она покачала головой:
— Не мне ты должен просить прощения.
Александр глубоко вздохнул и опустил розы на мраморную плиту.
— Я знаю.
Они шли к машине молча. Но теперь молчание было другим — не враждебным, а тяжёлым, как земля, которую ещё предстоит поднять. Но уже не невозможно.
— Пап, — вдруг сказала Катя, останавливаясь. — Я хочу… нет, я должна тебе кое-что отдать.
Она открыла сумку и достала потрёпанную тетрадь в синем переплёте.
— Мамин дневник.
Александр осторожно взял её, будто боялся, что бумага рассыплется, как пепел.
— Ты… читала?
— Немного, — опустила глаза Катя. — Там есть страницы… для тебя.
Он открыл тетрадь на случайной странице. Чёткий, знакомый почерк:
«Саша сегодня снова напился. Но когда он протрезвел, то принёс мне чай с лимоном, как в тот раз, когда я болела в первый год нашего брака. Господи, как же я хочу, чтобы он просто остался живым…»
Александр резко захлопнул тетрадь, будто от боли.
— Я не могу… сейчас…
Катя кивнула:
— Не надо сейчас. Просто знай — она тебя любила. До конца.
Он сжал тетрадь в руках. И в этот момент где-то в парке закричали грачи — первые вестники весны.
— Поехали домой, — сказал Александр.
И в этом слове — домой — вдруг снова появился смысл. Не просто крыша над головой. А место, где можно начать заново. Где можно простить. Где можно быть собой. Где любовь, даже после смерти, всё ещё живёт.