Санитарка, женщина с усталым, обветренным лицом и глазами, потухшими от ежедневного лицезрения чужих страданий, неловко переложила прозрачную сумку Алисы из одной натруженной руки в другую. Полиэтилен хрустнул, нарушая гробовую тишину лифта. В сумке, как насмешка, пёстрым пятном выделялись детские вещички – крошечный розовый комбинезон с зайчиками, распашонка с вышивкой «Я мамино счастье», и белая с голубой окантовкой упаковка подгузников. На упаковке значилась большая, вызывающая цифра «1» – для только что родившихся деток. Для тех, кто начинает свой путь.
Лифт, грохочая старыми, изношенными тросами, медленно опускал их на первый этаж, и с каждым этажом сердце Алисы сжималось все больнее, превращаясь в маленький, беззащитный комок боли.
— Ничего, девочка, — голос санитарки прозвучал хрипло и безнадежно, словно скрип несмазанной двери в пустом доме. — Ты молодая, крепкая. Ещё нарожаешь. Всё образуется… Всё наладится.
Она бросила на Алису быстрый, исподлобный взгляд, полный неловкого сочувствия и желания поскорее закончить этот мучительный спуск.
— Дети старшие есть? — спросила она, чтобы заполнить тягучую, давящую паузу.
— Нет… — выдохнула Алиса, глядя на мигающие кнопки этажей. Её голос был пустым, безжизненным.
— Это сложнее… — протянула санитарка. — Что твои решили? Хоронить будете или… кремировать?
— Будем хоронить, — отвернулась, поджав до белизны губы, Алиса. Её взгляд утонул в грязном, исцарапанном зеркале лифта, где отражалось её собственное, незнакомое лицо – бледное, опустошенное.
Санитарка понимающе, почти профессионально вздохнула. Она видела таких тысячи. Молодых, старых, сломленных. Жизнь в этих стенах делилась на «до» и «после». И для Алисы только что наступило это самое «после».
Её забирали из роддома одну. Не было конверта с розовыми или голубыми лентами. Не было счастливого кряхтения из-под заботливо укутанного уголка. Не было улыбок, поздравлений, растерянных и счастливых взглядов родни, скромных, пахнущих зимой букетов гвоздик. Был только муж, Максим, стоявший у подножья больничной лестницы с опущенными, полными вины глазами, сгорбленный, будто нёс на своих плечах невыносимую тяжесть. И была ужасная, обжигающая льдом изнутри пустота, которая звенела в ушах и не давала дышать.
Максим обнял её скупо, неуверенно, как чужой человек, боясь прикосновением причинить ещё большую боль. Его объятия не согревали. Они были просто формальностью, ритуалом, который необходимо совершить. Безо всяких напутствий, без памятных, дурацких и таких желанных сейчас фото у выхода, они молча покинули здание родильного дома. Двери автоматически захлопнулись behind них, словно навсегда закрыв один этап жизни.
— Я уже был… Кхм… — запнулся Максим, заведя машину. Мотор отозвался глухим, неживым рычанием. — У ритуальщиков… у этих стервятников… Всё заказал на завтра. Но ты, если захочешь, кхм, можешь внести коррективы. Венок белый выбрал, маленький, а гробик… он такого цвета, бежевый, с розовыми… — он замолча, сглотнув ком в горле.
— Не важно, — перебила его Алиса, уставившись в запотевшее стекло. — Я не могу… Я не могу сейчас об этом говорить.
— Хорошо. Кхм… — он снова прокашлялся, нервно сжав руль.
Ну до чего же предательски ярко и весело светило декабрьское солнце! Оно отражалось в лужах, слепило глаза, играло бликами на стёклах проезжающих машин. Оно кричало о жизни, которой не стало. Где же ветер, где же хлёсткий, ледяной дождь, где же мокрый, противный снег, лепящийся в лицо, как плевок Господа за все твои грехи? Так было бы правильнее… Так было бы честнее. Они молча проехали КПП и выкатили на залитую солнцем улицу. Алиса с какой-то запоздалой, абсурдной жалостью взглянула на покрытый грязью и солевой разводью бок их автомобиля.
— Ох и грязная же она у нас…
— На мойку забыл заехать. Ещё три дня назад хотел, да тут… Кхм… всё случилось.
— Ты заболел? — обернулась к нему Алиса.
— Нет. С чего ты взяла?
— Покашливаешь.
— Да нет, это так… Нервы. Горло сводит от нервов.
Они поехали. Мир outside не изменился. Всё тот же город, те же улицы с прибившимися к бордюрам окурками, голые, тощие деревья на фоне унылых, серых фасадов хрущёвок. Синее, бессовестно синее небо без единой тучи. Ржавый забор школы, на котором кто-то недавно вывел свежей краской признание в любви. Голуби, надуваясь, сидели на проводах. Серая, бесконечная лента асфальта, уводящая в никуда. Всё было по-старому. И это было невыносимо.
* * *
Ещё на третьем месяце беременности Алиса почувствовала недомогание. Сначала просто першило в горле, потом поднялась температура, тело сломил жар и ломота. Простуда, подумала она. Но, скорее всего, это был грипп. Не обошлось без лечения, без таблеток. Она переживала, но врачи успокоили: ничего страшного, малышке надёжно защищён. После выздоровления на пояснице высыпала странная сыпь. Инфекционист, взглянув мельком, объявил, что это герпес, и выписал тяжёлые противовирусные. Алиса пропила их, мучаясь чувством вины. Таблетки не помогли. Другой врач, уже дерматовенеролог, развёл руками – да какая это герпесная инфекция! Банальная аллергическая реакция, на нервной почве! Он назначил безобидную мазь, и сыпь благополучно сошла. На этом неприятности со здоровьем, казалось, закончились. Алиса вздохнула с облегчением и стала ждать дня родов, покупая приданое и обустраивая детскую.
В день ПДР схватки начались сами, были слабыми, едва ощутимыми, но Алиса, помня наставления, решила ехать в роддом.
— Раскрытия нет вообще, — заключила дежурная акушерка после осмотра. — Это ложные схватки. Надо останавливать, пока шейка не успела раскрыться.
Ей дважды поставили капельницу с препаратом, гасящим родовую деятельность. Но схватки не прекращались, напротив, они нарастали, становились всё более уверенными и болезненными. Алиса промучилась всю ночь, а утром её снова осмотрели – началось раскрытие. Решили ускорить процесс и проколоть плодный пузырь.
— Воды нормальные? — поинтересовалась Алиса, стараясь говорить ровно. К родам она готовилась основательно, проштудировав горы информации.
— Да, светлые, прозрачные, зелени нет, — успокоили её. — Всё хорошо.
В ход пошла другая капельница – теперь для стимуляции. Час, второй, третий… Боль стала адской, всепоглощающей. Через шесть часов монитор кардиотокографии выдал тревожные данные – сердцебиение плода стало редеть, замедляться. «Гипоксия», — прошептала акушерка. Врач, подойдя, положил руку на взмокший лоб Алисы: «Состояние ребёночка ухудшается. Есть риск. Предлагаем кесарево». Алиса, уже не в силах сопротивляться боли, лишь кивнула.
Операция прошла быстро и, со слов врачей, успешно. Девочка появилась на свет. Она выглядела вполне здоровой, закричала, её показали Алисе – крошечное, сморщенное личико, тёмные волосики – и ненадолго приложили к груди. И на этом всё… Счастье длилось ровно пять минут. Алиса увидела дочь в следующий раз только через сутки в реанимации, обвешанную датчиками и трубками, подключённую к аппарату ИВЛ, который дышал за неё. Из уголка её крошечного рта, а точнее, из лёгких, сочилась алая, пугающая кровь.
— Пневмония, — пояснил заведующий, избегая встречного взгляда. — Инфекционная. Вероятно, глотнула инфицированных вод. Возбудитель… один из тех, которыми вы переболели во время беременности. Бороться очень сложно.
На третий день жизни, когда состояние крохи вроде бы стабилизировалось и появился лучик надежды, Алиса сидела в палате и усиленно, до боли, пыталась сцедить драгоценное молозиво. Она молилась всем святым, всем богам, каких только знала. Максим, впервые за много лет, отправился в церковь, чтобы поставить свечу. А позже он должен был заняться странным, суеверным делом – сменить имя малышке. Кто-то из дальних родственниц, старая сноха, шепнула, что ребёнку могло не подойти имя… Глупость, конечно, дичайшая, но в такой момент хватаешься за любую соломинку. Они вдвоём выбрали другое имя – по святцам, сильное, древнее. И в тот самый момент, когда Алиса, уверенная на все сто процентов, что её ребёнок выживет, выстоит, боролась за каждую каплю молока, в палату вошёл главный врач. Он подошёл и мягко, но настойчиво остановил её руку.
— Мне очень жаль, Алиса, — сказал он, глядя куда-то мимо неё, в стену. За этими словами последовали пространные, уклончивые медицинские пояснения, в которых тонул, растворялся главный смысл: конец. Всё кончено.
* * *
Мелькали лица за серыми стёклами встречных автомобилей. Незнакомые, равнодушные люди, спешащие по своим делам. Их в машине должно было быть трое. Но они снова были вдвоём. Как и всегда. Только теперь между ними лежала пропасть.
«Мне очень жаль – какая глупая, заезженная, ничего не значащая фраза!» – бушевало внутри Алисы. – «Жить-то теперь как?! Как дышать, если весь мир перестал существовать, замер, остановился на том самом, переломном моменте, натянутом, как тетива, готовый лопнуть от напряжения?!»
Родственники, приезжавшие их поддержать, отводили взгляды. Они считали, что виноваты врачи, что затянули с операцией, что надо судиться, наказывать виновных, требовать правды… Но Алиса, погружённая в пучину своего горя, не хотела ничего. Ей было тяжело даже шевелиться. Любое движение, слово, мысль требовали нечеловеческих усилий. Она решила, что после новогодних праздников выйдет на работу. Сидеть дома, в окружении этих детских вещичек, которые рука не поднималась ни раздать, ни выбросить, было равносильно безумию.
Новый год и Рождество они с Максимом встречали у её родителей в тихом заснеженном посёлке. Тишина там была оглушающей. В сочельник, под Рождество, решили затопить баньку, чтобы смыть с себя городскую и больничную скверну, хоть как-то обновиться. Сначала париться пошли мужчины – Максим и отец. Задержались там надолго. Алиса с мамой попали в баню только за полночь. Из-за шва Алисе нельзя было париться, но маме, суеверной и впечатлительной, было боязно одной идти в тёмный сад на задворках, где стояла баня, и Алиса молча пошла с ней, закутавшись в старый махровый халат.
Баня была тёплой, натопленной, пахла берёзовым веником и сухим деревом. Мама, уже пропаренная, вышла к Алисе в предбанник, где та сидела на широкой лавке.
— В эту ночь начинаются рождественские гадания, ты знаешь? — сказала мама, обмахиваясь полотенцем. — Помню, мы в молодости с девчонками собирались, зеркала ставили, свечи зажигали… Гадали на суженого.
Алиса вдохнула горячий, целебный воздух, который залетел в предбанник вслед за матерью. От тепла и усталости её неудержимо клонило в сон.
— И что? Правда, является?
— Ой… — мама замялась. — Один раз… помню, ставили мы два зеркала друг напротив друга, в темноте, и ждали, ждали… А потом мне почудилось, что в глубине, в этой зеркальной бесконечности, что-то пошевелилось. Будто чёрная, неясная фигура издалека начала к нам приближаться! Ну мы, дуры, завизжали и врассыпную. С тех пор я больше никогда не гадала. А хочешь, мы с тобой сейчас попробуем?.. Хоть на кофейной гуще…
— Ни за что на свете! — Алиса поморщилась.
Она помогла матери обмыться, и та, усталая, засобиралась домой.
— Ты иди, мам, — тихо сказала Алиса. — А я ещё посижу здесь немного. Хочу побыть одна.
Мама кивнула, понимающе взглянув на дочь, и ушла. Осталась одна. Где-то скрипела, кряхтя и чуть слышно, старая половица, словно дерево расходилось от жара. По углам предбанника, под самым потолком, жалась к стенам пыльная, седая паутина. А за заиндевевшим окошком – тишина, снег и ветви вишен, укутанные в белое, пушистое одеяло. Сердце Алисы не отпускала тягучая, как смола, тоска. Она прилегла на тёплую скамью, стараясь ни о чём не думать, а просто слушать: слушать, как потрескивают ещё горящие угли в печи, как за стеной поскрипывает на ветру старый клён, как гудит в ушах тишина… Постепенно, незаметно для себя, Алиса начала дремать. Грань между реальностью и наваждением истончилась, и её потянуло в долгий, насыщенный, но такой короткий сон.
Ей приснилось, что она дома, в своей городской квартире. Солнечный свет заливает гостиную. Она подходит к детской кроватке, которую они с Максимом с такой любовью выбирали. Белая, с резными балясинами. В кроватке что-то зашевелилось, послышался тихий звук. Сердце Алисы замерло.
Она подошла ближе и заглянула внутрь. Там, на розовой простыне, лежала её дочь. Новорожденная, крошечная. Та самая, чьё личико она успела запомнить навсегда. Девочка была жива. Она повернула головку и посмотрела прямо на Алису своими огромными, синими глазами. И вдруг… улыбнулась. Беззубой, ангельской улыбкой.
— Мама, — произнесла она. Чистый, звонкий, совсем не младенческий голосок.
Алиса онемела от изумления. Девочка снова открыла свой розовый, бутончиком, ротик, и из него полилась речь, ясная и чёткая. Она говорила, как взрослая! Алиса смотрела на неё, не в силах пошевелиться, и в душе её поднялась буря надежды. Может, ей всё это лишь приснилось? Может, весь тот кошмарный месяц, боль, утрата – всего лишь страшный сон, а наяву всё хорошо?! Но младенцы, тем более новорожденные, не умеют говорить! Осознание этого, как удар молнии, пронзило её. Она разрыдалась.
Девочка снова улыбнулась своей бездонной улыбкой.
— Мамочка моя любимая, пожалуйста, не плачь, — сказал её хрустальный голосок. — Всё будет у тебя хорошо, верь мне! Ты обязательно будешь счастлива. У тебя родится дочь. Назови её Настей. И не переживай ни о чём, мамочка. Теперь всё будет в порядке. Я всегда буду с тобой.
Она протянула крошечную ручку, и Алиса проснулась. Резко, с одышкой. Она сидела на скамье в предбаннике, и по её лицу текли настоящие, горячие слёзы. Она резко почувствовала себя легче, словно каменная гора спала с её плеч, разбилась у ног, оставив после себя лишь мелкий песок, в котором ещё предстояло разгребаться… Но первый, самый тяжёлый камень был сброшен.
* * *
Время лечило, как умеет. Медленно, по крупицам. Алиса вывезла все детские вещи к родителям, оставив себе на память лишь одну маленькую, нежно-розовую погремушку в виде мишки, и вышла на работу. Будни, рутина, знакомые маршруты – всё это засосало её в привычное русло. Она понемногу стала возвращаться к жизни: впервые засмеялась над шуткой коллеги, не испытав при этом чувства жгучей вины; научилась снова радоваться простым вещам – вкусному кофе, утреннему солнцу, объятиям мужа.
Врачи предупредили, что после операции нельзя беременеть как минимум два года. Она и не планировала. Слишком свежа была рана. Но судьба распорядилась иначе. Беременность наступила через полтора года. Алиса поняла это почти сразу, ещё до задержки. Она снова заболела, и врач выписал сильные антибиотики. И вот, стоя у раковины с таблеткой в руке, она вдруг почувствовала, как что-то буквально отодвигает её руку ото рта. Это был не голос, не мысль – это был щелчок в самом нутре, физическое ощущение запрета. Осознание новой жизни внутри себя.
Антибиотики были сильнодействующими, и гинеколог, изучив инструкцию, где беременность значилась прямым противопоказанием, стала убеждать Алису прервать беременность.
— Нет, — твёрдо сказала Алиса. — Я буду рожать.
Едва она выкарабкалась из одной болячки, как подоспела другая – на этот раз воспаление почек. И снова без антибиотиков было не обойтись. Пришлось принимать ещё более мощные препараты. Давление нарастало со всех сторон: муж, родители, свёкры, врачи – все в один голос твердили об одном: «Алиса, это безответственно! Ты родишь инвалида! Ты сведешь с ума и себя, и всех вокруг! Прерви!» Её разрывало на части. Она так хотела этого ребёнка! Она верила в тот сон, как в евангелие. Но что, если это был всего лишь сон – порождение больной психики? Что, если ребёнок родится больным? Риск был огромен! Шёл всего второй месяц, закладывались все органы и системы, и мощные препараты могли сделать что угодно.
Настал день, когда Алиса, сломленная уговорами, должна была идти записываться на аборт. Это решение стоило ей миллионов нервных клеток, оно выжгло её изнутри. Она проснулась по будильнику, но тяжёлая, ватная дремота снова накатила на неё. В этом липком, неотпускающем состоянии полусна в её голове медленно, как по грязи, проползла тяжёлая, окончательная мысль: «Ну всё, пора. Надо вставать. Выбора нет… Здесь уже ничего не поделать…». И как только эта мысль оформилась, что-то извне, громоподобное, оглушительное, закричало что есть мочи прямо ей в ухо. Это был тот самый голос! Голос её доченьки из того сна! Его невозможно было спутать.
«НЕ СМЕЙ!!!»
Алиса молниеносно проснулась и вскочила на кровати. Сердце колотилось, как бешеное. Она поражённо оглядела комнату. В квартире, кроме неё, никого не было. Была только тишина и эхо того крика в её сознании.
После этого все разговоры об аборте прекратились. Несчётное количество раз она ходила на УЗИ, сдавала анализы, подписывала кипы документов о том, что берёт всю ответственность на себя. Родители качали головами, свёкры открыто называли её безрассудной, сумасшедшей, помешанной на своей идее. Её опорой и поддержкой был только Максим. Он, как и она, поверил. Им оставалось лишь молиться и ждать.
За две недели до родов Алису положили в отделение патологии беременности для наблюдения. Вскоре к ней в палату подселили другую женщину, такую же круглую и неповоротливую. Вечером, за чаем, они разговорились.
— Меня Алиса, — представилась она.
— А я Настя, — улыбнулась соседка.
Алису будто током ударило. Именно так они с Максимом и решили назвать дочку – как велела та маленькая девочка во сне. За всё время она ни разу не поинтересовалась значением этого имени. Сердце забилось чаще.
— А ты, Настя, случайно не знаешь, что твоё имя означает? — стараясь казаться спокойной, спросила Алиса.
— Своего-то? Конечно, знаю! — девушка рассмеялась. — Моя мама всегда говорила, что Настя – это «воскресшая». Возрождённая к жизни. Красиво, да?
Воскресшая. По спине Алисы пробежали мурашки, а из ослабевших пальцев выпала чайная ложка, с грохотом упав на пол. Она не могла поверить. Это был знак. Самый явный и неоспоримый.
На следующий день она родила. Легко и быстро. На свет появилась её дочь. Крепкая, здоровая, с сильными лёгкими, огласившими родзал требовательным, властным криком. Её Настя. Её воскресшая дочь.
Их выписывали в марте. Снова светило солнце. Яркое, по-весеннему наглое и радостное. Но теперь оно не резало глаза. Малышка, которую Алиса бережно несла к машине в тёплом конверте, поморщилась от ярких лучей. Алиса прикрыла рукой её личико, загородив от света. Она остановилась на мгновение, прижимая к себе драгоценный, живой, тёплый свёрток, посмотрела прямо на солнце и улыбнулась ему. В её душе пело.
«Спасибо тебе, ясное небо, — думала она. — Спасибо тебе, моя маленькая ангел-хранительница. Спасибо, Господи, за всё! За боль, за надежду, за чудо. За мою воскресшую Настю».