Первое, что почувствовала София, выйдя из машины, — это запах. Стойкий, пронзительный, незнакомый. Горьковатый дымок из печной трубы смешивался со сладковатым ароматом перепревших яблок из старого сада и едким духом свежего навоза. Он был осязаем, как стена, и София инстинктивно сжалась, обхватив себя тонкими руками в элегантном кашемировом пальто. Этот запах был полной противоположностью ее миру — миру парфюмированного воздуха бутиков, кофейного аромата кофеен и сладкой пыли библиотек.
Артём, сияющий и взволнованный, сжал ее ладонь в своей, большой и теплой.
— Не бойся, всё будет хорошо. Мама — золотой человек, — прошептал он, но его глаза выдали неуверенность, которую он тщательно скрывал.
Казалось, сама природа затаила дыхание в ожидании этой встречи. Небо нависло низко, свинцовое и тяжелое, предвещая первый снег. Оголенные ветки старых берез тихо поскрипывали на влажном, пронизывающем ветру.
И тут из дома вышла Она.
Это была не просто пожилая женщина. Это была природная стихия, воплощенная в строгом темном платье и грубом фартуке. Ангелина Викторовна. Ее лицо, испещренное морщинами, словно карта тяжелой, но праведной жизни, не выражало ни капли радушия. Взгляд, острый и цепкий, как у ястреба, с первого же мгновения принялся «потрошить» Софию, раздевая до нитки ее городской лоск, оценивая каждый стежок на пальто, каждый каблук ее изящных сапожек.
— Сынок, — голос ее прозвучал как скрип ржавых ворот, — и кого это ты мне привез? Она же не нашенская, не деревенская! С нее толку, как с козла молока! Белоручка!
София почувствовала, как по ее спине пробежали ледяные мурашки. Она замерла, пытаясь улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и вымученной. В голове пронеслись картинки: она видела себя не здесь, а в уютной гостиной своих родителей, где пахло корицей и свежей выпечкой, где ее ждали бы с объятиями, а не с холодным испепеляющим взглядом.
— Глянь, стоит, красуется! — продолжала свекровь, язвительно скривив губы. — Это что за наряды? Каблуки какие налепила, словно на подиум пришла. Свиней будешь на каблуках кормить? Землю ковырять?
— Мам, хватит! — голос Артема дрогнул, в нем прозвучала боль и стыд. — Я привез тебе свою невесту, чтобы познакомиться, а не на поклонение. Она два часа собиралась, чтобы тебе понравиться, а ты что устроила? Мама, ну вот ты, как всегда!
Ангелина Викторовна фыркнула, ее грубые, работящие руки уперлись в бедра.
— Мне такая невестка тем более не нужна, которая два часа перед зеркалом танцует! Мы люди простые, от сохи. А эту… вертихвостку, — она с отвращением выдохнула слово, — отдай какому-нибудь папику в городе! Ума у нее, я гляжу, чуть более, чем нисколько!
С этими словами она круто, почти по-военному, развернулась на каблуках своих стоптанных ботильон и, не сказав больше ни слова, скрылась во дворе. Деревянная калитка захлопнулась с таким оглушительным, финальным лязгом, будто захлопнулась крышка гроба над всеми надеждами Софии.
Она так и не сдвинулась с места, превратившись в ледяную статую отчаяния. Она смотрела на Артема широко раскрытыми глазами, в которых стояли непролитые слезы, и молча молила его всего об одном — развернуться и уехать. Уехать от этого запаха, от этой ненависти, от этого леденящего душу неприятия.
Артем подошел, его лицо было бледным. Он взял ее окоченевшие пальцы в свои и мягко повел к машине.
— Ну, что ж… Поехали тогда, Солнышко. Раз нас здесь не ждут.
Он усадил ее на сиденье, и в последний раз обернулся к дому своего детства. В его взгляде жила последняя, наивная надежда: вот-вот калитка распахнется, мать выйдет, смущенно утрется в фартук и скажет: «Ой, что это меня переклинило, простите старуху, заходите, борщ уже стынет». Но калитка молчала, немым укором возвышаясь посреди бескрайнего поля.
Обратная дорога была похожа на путь с кладбища. София сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела на унылые, голые поля. Хлопья первого снега, словно пух с разорванной подушки, лениво кружили в воздухе, ложась на грязную землю. И на душе у нее было так же холодно, пусто и безнадежно.
— Ты на маму не обижайся, ладно? — тихо сказал Артем, пытаясь поймать ее руку. — Она просто… Она боится. Боится, что я найду городскую хрупкую фарфоровую куклу, и когда дело дойдет до настоящей жизни, до помощи, у меня руки отсохнут. Она хочет для меня только добра.
София горько усмехнулась, увидев, как он корчит смешную гримасу, пытаясь ее рассмешить. Но этот смех застрял комом в горле. По приезду в их уютную городскую квартиру тоска навалилась на нее с еще большей, невыносимой силой. Она чувствовала себя побежденной, униженной, чужой.
Ангелина Викторовна не сдавалась. Ее звонки разрывали тишину их вечеров с упорством дятла. Она вдалбливала сыну одну и ту же прописную истину: жениться нужно на деревенской, на коренастой, румяной, с руками-граблями и добрым сердцем. На такой, что «и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, и мужика одного не оставит в беде».
Но Артем был слеп и глух. Его сердце, еще в юности уставшее от деревенской суровой прозы, жаждало поэзии. Он мечтал о легкости, о звонком смехе, о женщине, которая пахнет духами, а не землей, которая умеет радоваться жизни, а не только горбиться над грядками. В Софию он влюбился именно за это — за ее воздушность, за незнание тяжелого крестьянского быта, за тот самый городской лоск, который так ненавидела его мать. Он был уверен, что его счастье затмит все предрассудки.
Спустя неделю, поднабравшись смелости, Артем в одиночку отправился на фронт переговоров. На этот раз мать встретила его иначе — с загадочной, хитрой улыбкой. Она суетилась, прыгала вокруг него, как мотылек, и настойчиво тащила в дом.
— Заходи, сынок, заходи! Гостя тебе дорогого покажу! Вот кому ты обрадуешься!
Едва он переступил порог, как из-за печки появилась она. Алена. Девушка, чье имя стало нарицательным для всех деревенских красавиц. Крепкая, пышущая здоровьем, с густой косой, толстой до посинения, и руками, способными, казалось, согнуть подкову. Она смущенно улыбалась, а ее глаза ясно давали понять: «Я твоя, хозяин, распоряжайся».
— Ну вот, Марат, — торжествующе произнесла Ангелина Викторовна. — Глянь, какая красавица! И в трудную минуту на нее положиться можно, не то что на твою… на ту, хрупкую, что сквозь землю провалится от ветра!
Что-то в Артеме оборвалось. Горячая волна стыда и ярости накатила на него.
— Мам, да ты с ума сошла! Окончательно и бесповоротно! — выкрикнул он, срываясь на крик, чего не позволял себе никогда. Он не смотрел на смущенную Алену, он видел только торжествующее лицо матери и чувствовал, как предает там, в городе, свою плачущую Софию.
Он выскочил из дома, хлопнув дверью так, что задрожали стекла. Вернулся домой мрачнее тучи. София не решалась даже прикоснуться к нему, видя, как дрожат его сжатые кулаки. С этого дня он положил общение с матерью на мертвый якорь, ожидая капитуляции. Но Ангелина Викторовна лишь закусила губы и решила, что война только начинается.
…Их свадьба была тихой и скромной. Без родительского благословения. Только несколько самых близких друзей в уютном кафе. И именно в этот день, в момент, когда они должны были быть счастливее всех на свете, раздался звонок.
— Ну, поздравляю, жених, — ядовито просипел в трубке голос Ангелины Викторовны. — Это она пока такая шелковая, а поживете полгодика — коготки покажет. Начнет с тебя деньги тянуть, всего обдерет, как липку! А ты, слепой котенок, верить будешь, что это любовь! Они все такие, городские! Им только денежки чужие нужны!
Артем оборвал звонок, но отравленная стрела уже достигла цели. Радость померкла. Но надо было жить дальше. Он с головой ушел в свой бизнес — дело всей его жизни, в которое он вложил все до последней копейки, все свои силы и надежды. Дело пошло в гору, деньги полились рекой, и они с Софией уже начали строить планы на будущее. Но потом, в одночасье, все рухнуло. Кризис, невыполненные обязательства партнеров, долги. Блестящий замок оказался карточным домиком.
Встать быстро на ноги не было никакой возможности. Униженный, раздавленный, Артем понял — просить помощи не у кого. Кроме матери.
Дорога в деревню на этот раз была для Софии дорогой на эшафот. Она буквально тряслась, как осиновый лист на ветру, вцепившись в руку мужа. Ангелина Викторовна встретила их на том же самом месте, на крыльце. Время для нее словно остановилось.
— Привез свою ненаглядную? — едко начала она, не удостоив Софию приветствия. — А толк с нее какой? Ресницами своими длинными будет полы подметать? Я уже старуха, мне помогать надо, а ты привез барышню. Тоже мне, помощница нашлась!
И пошло-поехало. Каждый день превращался в пытку. Мелкие, колкие, как иглы дикобраза, замечания сыпались на Софию бесконечно: «Не так посуду моешь!», «Корову распугаешь!», «Смотри, как грабли в руках держишь — совсем белоручка!». Артем метался между жалостью к жене и сыновним долгом, не в силах остановить мать.
Но произошло нечто удивительное. Тихая, хрупкая София, которую все считали не приспособленной к труду, словно родилась заново. На следующее же утро она, молча, с непроницаемым лицом, надела старые резиновые сапоги Артема, закатала рукава и вышла во двор. И сделала всё. Накормила свиней, виртуозно орудуя тяжелым ведром. Вычистила коровник так, что он заблестел. Подоila старую Зорьку, лаская ее вымя и что-то тихо напевая.
Ангелина Викторовна сначала скептически хмыкала, потом с удивлением наблюдала из окна, а затем ее лицо стало озаряться торжествующей улыбкой. Она была уверена — это ее заслуга! Это ее суровое воспитание, ее ежедневные уколы перевоспитали избалованную горожанку!
— Смотри, Артем, — не выдержала она однажды за обедом, сияя от гордости. — Как под моим началом твоя фифа городская в нормальную, работящую женщину превращается! Настоящую хозяйку!
Она самодовольно скривила губы в улыбке, глядя то на сына, то на невестку.
— Вон, моими трудами и стараниями какую жену тебе выстругала! Теперь ценить будешь!
И в этот миг в Софии что-то взорвалось. Та тихая, покорная девушка исчезла. Она резко встала, с грохотом отшвырнув от себя пустое ведро из-под куриного корма. Лицо ее залила алая краска, а в глазах вспыхнул такой огонь, что даже Ангелина Викторовна отшатнулась.
— Хватит! — ее голос, обычно тихий и мелодичный, прозвучал как удар хлыста. — Хватит уже! Никто меня не менял! И не было тут вашего мудрого руководства! Я молчала! Молчала, чтобы не расстраивать Артема, чтобы не сеять еще большей вражды! А вы… вы каждый день вбивали мне в голову, что я никчемная, что я дармоедка! Да вы хоть раз спросили?! Никто меня не учил! Никакая я не городская избалованная дура! Я до восемнадцати лет росла в такой же глухой деревне! Я все это умею! И коров доить, и с поросятами управляться, и огород полоть! Я знаю это с пеленок! Я просто… я просто хотела быть для него той легкой, городской мечтой, о которой он так говорил!
Слезы, с которыми она боролась все эти месяцы, хлынули ручьем. Она закрыла лицо руками, повернулась и побежала прочь, за сарай, подальше от этих ненавистных, осуждающих глаз.
Артем, ошеломленный, бросился за ней, не глядя на мать, которая застыла на крыльце с открытым от изумления ртом, словно увидела привидение.
Он нашел ее возле старого, рассохшегося сарая. Она прижалась лбом к холодным, шершавым доскам, и ее плечи мелко дрожали от рыданий. Он молча подошел, обнял ее сзади, прижал к своей груди, чувствуя, как бьется ее маленькое, израненное сердце.
— Софа… Зачем? Почему ты мне ничего не сказала? — прошептал он, buryя лицо в ее волосах, которые теперь пахли не духами, а дымом и сеном.
— Ты… ты всегда говорил, что деревенские девчонки — замученные жизнью, что у них нет легкости, что детство у них не было… — всхлипывала она. — Ты говорил, что хочешь другую… Я так боялась, что разочарую тебя… А потом… потом она… твоя мама…
— Дурочка моя… Глупая, родная моя дурочка, — он целовал ее в макушку, в виски, в мокрые от слез глаза. — Я же тебя люблю. Тебя. А не твое прошлое и не выдуманный образ. Я люблю тебя — сильную, настоящую, которая и в горящую избу войдет, и меня одного в беде не оставит. Прости меня. Давай больше никогда ничего не скрывать. Никогда. Договорились?
Они стояли, обнявшись, за спиной у них была их крепость — старый сарай, хранитель тайн, а впереди — вся жизнь. Ангелина Викторовна, пересилив немыслимую для ее гордого характера тяжесть, все же подошла. Она не смотрела в глаза, уставясь в землю.
— Прости старуху, — прохрипела она. — Обидела нехорошо. Спасибо тебе… что помогаешь. Сильная ты. Очень… — это далось ей невероятно трудно. Но она это сказала.
С того дня лед тронулся. Медленно, с скрипом, но тронулся. Где-то уступала Ангелина Викторовна, научившись сдерживать язык. Где-то смиряла свою гордость София. В доме постепенно поселился хрупкий, но настоящий мир.
Через четыре месяца Артем, воодушевленный поддержкой двух самых главных женщин своей жизни, с новыми силами ринулся в бизнес. Но прошло еще полгода, и он нанял управляющего. А сам… а сам он продал городскую квартиру и купил просторный, уютный дом всего через две улицы от материнского. Теперь он мотался в город на пару дней в неделю, а все остальное время был здесь. В месте, где пахнет дымком и яблоками. Где его ждали двое самых любящих и самых сильных женщин на свете.
Их миром. Их крепостью. Их настоящей, невыдуманной жизнью.