Правда жила в ней жгучим, едким комом, обжигая изнутри каждый раз, когда мир требовал от нее улыбки или слов утешения. Она скрывала ее ото всех. Даже от мужа. Особенно от мужа. И он умер, унеся в холодную землю свою ярость и свои заблуждения, так и не узнав, каким на самом деле чудом был его сын.
Главное, что не мучился совсем, – эту фразу, отполированную до блеска чужими устами, Аня слышала бесконечно. Она кивала, автоматически сжимая в ледяных пальцах траурный платок, но мозг отказывался понимать, где тут благо. Разве смерть – это хорошо? Лучше бы он годами лежал парализованный, но дышал. Лучше бы выжил. Но даже мать Паши, Нина Степановна, вздыхала и, утирая слезы краем носового платка, вторила общему хору: «Слава Богу, быстро и без мучений. Это милость».
Аня молчала. Ее молчание было крепостью, возведенной за годы брака, с высокими стенами и наглухо закрытыми воротами.
Когда суета похорон и тягучие, уставные поминки остались позади, свекровь взяла ее за руку, сухую и прохладную, как осенняя ветка.
– Ты бы Сережку мне оставила, – выдохнула она, и в ее глазах плескался неподдельный, эгоистичный ужас перед одинокой старостью. – Ты молодая, тебе жизнь устраивать. А мне… мне он последняя радость.
Аня инстинктивно прижала к себе сына, ощутив его теплое, напряженное тельце. Ее голос прозвучал хрипло и безнадежно:
– Какая уж там жизнь, Нина Степановна. Хватит. Я уже нажилась.
Свекровь знала. Знала, как Пашка ее бил – она сама не раз прибегала к ним, пряталась за ее широкой спиной, пока сын не провалится в пьяное забытье. Пашка был уверен, что ребенок не его – слишком уж мальчик не был ни на кого похож. Ни светлыми, как лен, волосами, ни огромными, словно омуты, серыми глазами. Поэтому и бил. А Нина Степановна, укачивая испуганного внука, приговаривала: «Бьет – значит, любит. Ревнует, дурень. Пройдет».
Многие так думали. Даже родная мать Ани как-то раз, рассматривая фотографии, обмолвилась: «Ну и в кого это он такой аленький? У Паши-то все в роду чернявые». А когда Аня вспыхнула и резко отвернулась, мать тут же засуетилась, залепетала что-то про возможную подмену в роддоме.
Аня молчала. Молчала, как рыба об лед. И домик, доставшийся ей в наследство от бабушки, стал не просто спасением, а тем самым ковчегом, который должен был унести их с Сережей от всего этого – от жалости, от косых взглядов, от ненужных вопросов.
– Ты куда собралась? – голос матери звенел от паники. – В ту глухомань? Одни комары да медведи! Я всю жизнь на то положила, чтобы из этой дыры выбраться! Училась, пахала как лошадь! А ты… ты обратно?!
– Да, мама, – тихо, но непреклонно ответила Аня. – Мне там нужно. Сереже будет хорошо. Воздух, лес, речка. И мне… мне нельзя сейчас никого видеть. Никого.
Свекровь атаковала с другой стороны, с надрывом и драматизмом, на которые была большая мастерица.
– Ну Сережу-то мне оставь! Пожалей старуху! Сколько мне осталось-то? Год? Два? Дай мне последнее утешение перед смертью, не уподобляйся Иродиаде!
Один врач, уставший и печальный, которому Аня, задыхаясь, рассказала половину правды, согласился, что смена обстановки пойдет на пользу. Матери. Он дал, так сказать, благословение. На отчаянный побег.
Домик оказался точь-в-точь таким, каким она его запомнила в раннем детстве: резные наличники, покосившееся крыльцо, пахнущее старой древесиной и мятой. Мать возила ее сюда всего пару раз, потом рассорилась с бабушкой навсегда. Но бабушка писала Ане письма в конвертах, пахнущих душистым мылом, а потом, когда провели телефон, звонила по вечерам тихим, ласковым голосом. Теперь Ане было мучительно стыдно, что она так и не нашла времени приехать. Она ходила по комнатам, касалась вещей, представляя бабушкины руки на этих же поверхностях. Ее главной находкой стала потрепанная книга с рецептами, на полях которой бисерным, старомодным почерком были оставлены заметки: «Васе нравится», «добавить тмину», «не солить много».
Сережа, ревниво следящий за ее вниманием, улучил момент, выхватил книгу и с ликующим воплем принялся рвать желтые страницы, швыряя их на пол. Аня, вернувшись, застыла на пороге, а потом три часа, на коленях, склеивала листы тонкими полосками скотча, вытирая мокрое лицо рукавом, чтобы слезы не капнули на хрупкую бумагу и не размыли бабушкины письмена.
В общем, она знала, на что шла. Но реальность оказывалась тяжелее любых ожиданий. В один из дней, дождавшись, когда сын уснет, она обложила его со всех сторон подушками и вышла в лес. Идти по деревне не хотелось – она дала себе зарок не общаться ни с кем, но четыре стены давили до головокружения.
Мама была права – комаров здесь было тучи. Аня забыла репеллент, купленный под материнские наставления, и вместо умиротворяющего шелеста листвы и щебета птиц ее мир сузился до противного звона в ушах и яростных взмахов руками. Может, поэтому она и не уследила за тропой, потеряла ее и поняла это только тогда, когда где-то совсем рядом с треском подломилась ветка. Сердце ушатом провалилось в пятки. Она замерла, вспомнив мамины страшилки про медведей-шатунов, и с ужасом осознала, что не может понять, в какой стороне деревня. Страх пришел не за себя – за Сережу. Он же один! Проснется, не найдет ее, испугается…
Она металась между похожими друг на друга соснами, пытаясь найти свою тропинку, но лес был безжалостно однообразен.
– Эй! – крикнула она, и ее голос пропал в густой хвое, безнадежный и жалкий. – Кто-нибудь!
Ответа она не ждала, но послышался еще один мягкий хруст, и из-за ствола могучей ели появился высокий мужчина. Лицо его было обветрено, глаза смотрели спокойно и немного устало.
– Ты чего орёшь? Медведя, что ли, увидела? – голос был низким, немного хриплым.
– Я… я заблудилась, – выдохнула Аня и тут же пожалела. Надо было врать про медведя!
Мужчина усмехнулся.
– Заблудилась? Да тут деревня в двух шагах, через овраг. Ты откуда такая?
– В гости приехала, – соврала Аня, опустив глаза.
– Ну, гостья, пошли, выведу.
Стыд обжег ее, когда через пять минут они вышли на опушку, и крыши деревни заалели на солнце. Она пробормотала «спасибо» и бросилась прочь.
– Эй! – крикнул он ей вслед. – Репеллент купи! А укусы алое помажь – помогает!
О его словах она вспомнила часа через два, когда ноги и руки распухли и зачесались до исступления. На бабушкином подоконнике стоял старенький, разлапистый алое. Аня сорвала лист, смазала липким соком красные точки. Зуд действительно стих. Что ж, наука.
Эти прогулки стали ее отдушиной. Она не была затворницей по натуре, и даже в последние годы, под гнетом страха, она выходила – в магазин, в поликлинику, к матери. Теперь же она дошла до того, что начала разговаривать с вещами: брала в руки вышитое полотенце и спрашивала: «Бабушка, это ты сама вышила?» Сойти с ума было проще простого.
К прогулкам она теперь готовилась тщательнее: джинсы, кофта с длинными рукавами в любую жару, и едкий репеллент с ног до головы. Спасала баня – умение топить ее осталось с юности, со времен туркружка, куда она ходила с Пашей. Днем – лес, вечером – баня, ночь – с Сережей.
Дни были разными. Порой он послушно раскрашивал машины в толстой книжке, слушал «Айболита» и смеялся над Федорой. А порой даже любимые книжки летели через всю комнату, а карандаши ломались с сухим треском, словно хворостинки. Сережа был не по годам сильным, и Ане не всегда хватало сил усмирить его вспышку.
И вот, едва уложив его спать после очередной бури, она вышла. В лесу было хорошо: пахло хвоей, влажной землей и тишиной. И в одну из таких прогулок она снова встретила его. Шел мелкий, назойливый дождь, и он сидел прямо на мокрой земле, сжимая руками голень, лицо перекошено от боли.
– Помощь нужна? – подбежала Аня.
Он поднял голову.
– А, потеряшка… Упал, ногу, кажись, подвернул. Здорово подвернул.
– Позвать кого?
– Не надо. Палку мне крепкую найди, доползу. Недалеко.
Аня, измазавшись в грязи, нашла подходящую палку. И пошла провожать – не бросать же человека. Его звали Богдан. Жил он на отшибе, с другой стороны деревни.
– Ну, и у кого ты в гостях-то? – спросил он, опираясь на ее плечо.
– У бабушки, – снова ушла от ответа Аня.
Он не стал настаивать. Зато говорил о себе. Рассказал, что переехал сюда три года назад, после того как потерял жену на охоте – глупый, чудовищный случай, в котором он винил только себя. С тех пор жил один, ни с кем не сближаясь. Аня чувствовала, что за этим стоит боль, сравнимая с ее собственной, и не расспрашивала. У каждого свои шрамы. Но она также почувствовала, что он ей нравится. Невероятно, безумно нравится. Искра проскочила мгновенно и, похоже, не только у нее, потому что на прощание Богдан сказал:
– Можно тебя попросить? Я теперь, похоже, на какое-то время калека. Возьмешь над инвалидом шефство?
Минут десять назад он с гордостью говорил о своей независимости, так что просьба была откровенным предлогом. И взгляд у него был теплый и цепкий.
– Я подумаю, – сдавленно сказала Аня.
Она думала ровно до вечера. Вместо бани она помчалась к нему. Нога была перетянута эластичным бинтом – фельдшер диагностировал растяжение, велел беречь. Богдан напоил ее чаем с травами, и на этом все закончилось, хотя смотрел он на нее так, что у Ани горели щеки.
Теперь ее манило не безмятежность леса, а его дом. И она дико злилась, когда Сережа не хотел засыпать. Раньше она относилась к этому спокойно, а теперь каждая минута ожидания казалась пыткой. Им было легко друг с другом. Оба рано овдовели, оба несли на себе груз вины, оба любили тишину и природу. Единственное, что омрачало это нарастающее счастье, – Сережа. Она не сказала о нем. Сначала не думала, что все зайдет так далеко, а потом… а потом стало страшно. Как признаться после месяца почти что свиданий? Его спасла больная нога – он не мог прийти в гости сам.
Свекровь звонила почти каждый день, рыдала в трубку: «Верни мне последнюю радость!» И в голове у Ани, отравленные этими слезами, стали зарождаться чудовищные мысли: а может, и правда? Отвезти его к бабушке?..
В тот день все пошло наперекосяк с утра. Каша подгорела, пока она выносила вонючую кастрюлю на улицу, Сережа порвал несколько страниц из заветной бабушкиной книги. Потом, рисуя, он сломал все карандаши и, не получив новых, закатил такую истерику, что у Ани застучало в висках.
– Как же ты мне надоел! – выкрикнула она, теряя над собой контроль. – Все! Хватит! Отвезу тебя к бабушке Нине, и будешь там жить!
На душе стало пусто и странно легко. Не нужно будет ничего объяснять Богдану. Она просто отвезет сына, и все будут счастливы.
Спрятав книгу на антресоли, Аня вышла отмывать кастрюлю. Сережа сидел в комнате, расставляя машинки в безупречно ровные ряды – это занятие всегда надолго его захватывало.
Оттирая пригоревшее дно, она думала о Богдане. Потом, сжигая в бане обломки карандашей, она думала о нем же. Она так погрузилась в грезы о будущей, свободной жизни, что совершенно потеряла счет времени. Вернувшись в дом, она глянула на часы – пора готовить обед. Потом сон Сережи. А потом… потом она побежит к нему.
Суп уже закипал на плите, когда ее пронзила тишина. Слишком гнетущая, абсолютная. В доме было тихо, как будто в нем никого, кроме нее, и не было. Она заглянула в комнату. Машинки стояли ровными рядами. Сережи не было.
– А ну-ка, выходи! – скомандовала она, и по спине побежали ледяные мурашки.
Ответа не последовало. Она заглянула под кровать, в кладовку, за шкаф. Потом ее взгляд упал на пустой крючок в прихожей. Не было синих кроссовок с якорьками. Не было ярко-желтой ветровки.
Ее затрясло. Куда? Она выскочила на улицу и закричала, и ее голос сорвался в визг:
– Се-ре-жа!
В ответ была лишь гробовая, давящая тишина, от которой закладывало уши.
Она выбежала за калитку, вглядываясь вдаль, пытаясь найти пятно ядовито-желтого цвета. Она металась из стороны в сторону, кричала, пока горло не сдавила спазма, и страх парализовал сознание. Она уже ничего не соображала, когда наткнулась на Богдана, хромающего от колонки с водой к своему дому.
– Аня? – удивился он. – Что случилось?
Ее трясло крупной дрожью, и она с трудом фокусировалась на его лице.
– Сережа, – прохрипела она. – Пропал.
– Какой Сережа? – его лицо стало совершенно пустым, непонимающим.
– Мой… мой сын…
Сейчас было не до его обиженного и shocked взгляда, но где-то на дне паники она отметила – все кончено. Он не простит. И он имеет на это полное право.
Но Богдан не ушел. Он схватил ее за плечи, встряхнул, заставил взгляд проясниться.
– Как одет? Как выглядит? Где он обычно гуляет?
– В лесу, – опустив глаза, призналась Аня. – Только за домом, в лесу…
Богдан покачал головой.
– Значит, там и будем искать.
Они пошли за дом, и минут через десять нашли его. Он сидел на мшистом, поваленном бурей дереве и внимательно рассматривал белый гриб, который держал в руках.
– Смотри, мама, что я нашел, – сказал он спокойно, как будто только что вышел в соседнюю комнату.
Аня с рыданием кинулась к нему, сжала в объятиях, зарылась лицом в его шею. Он недовольно вывернулся – он никогда не терпел этих слюнявых нежностей.
– Я привезу его бабушке, в подарок. Это белый гриб. Видишь – у него коричневая шляпка. Жаль, что у меня больше нет коричневого карандаша, я бы мог нарисовать гриб.
Богдан проводил их до дома и молча сидел на крыльце, пока она кормила Сережу разваренным супом и укладывала спать. Он сидел, низко опустив голову, и Аня знала – сейчас он уйдет, не дожидаясь ее жалких оправданий.
Она вышла к нему и все рассказала. Все. Про мужа-ревнивца, которого она боялась с первого дня. Про таблетки, которые глотала горстями в начале беременности, боясь идти на аборт – Паша бы убил, если б узнал. Но решила оставить. Про то, как родился этот непохожий ни на кого ребенок. Как она водила его по врачам, и усатый генетик с добрыми глазами сказал о редкой мутации, особенностях развития, аутизме.
– Я не сказала Паше… Боялась, что заставит отказаться. Он говорил, что больные дети должны быть в больницах. Я и маме не сказала – боялась, что проболтается. И свекрови… А потом вопросы стали задавать все, везде… в поликлинике, на площадке… Я не могла больше. Я сбежала. Это я во всем виновата! Я!
Богдан слушал, не перебивая. Потом встал. Лицо его было каменным.
– Дура ты, – тихо сказал он. Развернулся и ушел.
Она не побежала за ним. Понимала – нужно время.
В тот же вечер она позвонила свекрови и выложила все. Вся правда. Она ждала брезгливости, отторжения, ведь Нина Степановна всегда морщилась при виде «не таких» детей. Но в трубке повисло молчание, а потом старуха прошептала:
– Да я ведь… я ведь догадывалась, глупая. Я не зря телевизор-то смотрю, передачи умные. А ты не рвись… Пашка мой сам в детстве с чудинкой был, и ничего, хорошим мужиком вырос, правда? Привози Сережу, я уже засосковалась…
Аня пообещала приехать на Новый год. Но жить Сережа будет с ней. Свекровь не стала спорить.
Перед сном Аня обняла сына и сказала, глядя в его огромные, неотрывно смотрящие куда-то внутрь себя глаза:
– Прости меня. Я тебя очень люблю. Я просто устала. Я никогда, слышишь, никогда не хочу с тобой расставаться. Потому что ты – мой самый лучший мальчик.
Стук в дверь прозвучал как гром среди ясного неба. Она ждала его в первый день, во второй, в третий… Потом ждать стало больно, и она старалась не ждать, но надежда – штука живучая. Прошла уже неделя, а она все помнила его глаза и свое отражение в них.
На пороге стоял он. Богдан. Не улыбался, но и не хмурился. В руках он держал большую коробку цветных карандашей, и среди них толстый, солидный коричневый.
– Ну что, – сказал он. – Знакомить с сыном будешь?
Аня шмыгнула носом, и по лицу ее расплылась улыбка, первая за долгое время – настоящая, до слез.
– Буду, – прошептала она, отступая от двери. – Заходи…