После похорон мужа я не плакала. Не потому, что не любила его — мы прожили вместе сорок два года, прошли через всё: и через нужду, и через болезни, и через радости, которых, если честно, было не так уж много. Я не плакала, потому что слёзы застряли где-то глубоко внутри, будто камень в горле. Они не выходили — ни тогда, у могилы, ни позже, когда соседка принесла кутью и сказала: «Ну что ж, Валентина Петровна, держитесь». Я кивнула, вежливо улыбнулась и закрыла дверь.
Андрейка — мой сын — стоял рядом на похоронах. Высокий, стройный, в дорогом чёрном костюме, который, наверное, стоил больше, чем моя пенсия за полгода. Держал меня под локоть, как положено, как учат в хороших семьях. Но рука у него была холодная. Не от погоды — по сути. Словно он держал не мать, а обязанность. Ношу.
На поминках он говорил тосты. Говорил красиво, громко, с паузами и жестами. Все кивали, хвалили: «Вот сын! Красавец! Умница!» Я сидела в углу и смотрела на него. На его лицо — такое знакомое и такое чужое. Глаза — мои. Нос — отцов. Улыбка — чужая. Улыбка человека, который давно перестал быть моим.
На третий день после похорон он зашёл ко мне. Я как раз варила кофе — муж всегда любил по утрам крепкий, с молоком, без сахара. Привычка осталась. Андрейка сел за кухонный стол, положил передо мной ключи от машины и паспорт.
— Мама, — сказал он, — я всё продумал. Тебе лучше будет в пансионате. В лесу. Тихо, уютно, уход хороший. Там и воздух чище, и люди свои — пенсионеры, как ты. Не надо тебе одной в квартире сидеть. Ты же знаешь, как папа болел… Ты тоже можешь…
Он не договорил. Но я поняла. Он сказал: «Ты тоже можешь умереть». Или, точнее: «Ты должна умереть. Побыстрее. Чтобы не мешала».
Я молчала. Пила кофе. Горячий. Обжигала губы. Но я пила. Чтобы не дрожать. Чтобы не кричать. Чтобы не швырнуть в него чашкой.
— Квартира… — начал он, — и бизнес… теперь мои. Папа всё оформил на меня ещё год назад. Ты же знаешь, он всегда обо мне думал. Чтобы я не обиделся. Чтобы не было споров.
Я знала. Знала, что муж за год до смерти всё переоформил на сына. Даже не спросив меня. Я не возражала. Думала: «Ну и ладно. Главное — чтобы сын был рядом. Чтобы заботился». Наивная дурочка.
— Ты же понимаешь, — продолжал он, — что тебе одной там не место. Ты не справишься. Ты… устала. Ты… старая.
Последнее слово он произнёс мягко. Почти с сочувствием. Будто констатировал диагноз. Будто я — сломанная вещь, которую пора выбросить.
— Когда? — спросила я.
Наверное, он ждал слёз, криков, угроз. А я просто спросила: «Когда?»
— Завтра, — ответил он. — Утром. Я заеду. Всё уже оформлено. Тебе даже вещи собирать не надо — там всё есть. Ты только самое необходимое возьми. И… не волнуйся. Я буду навещать. Конечно.
Он солгал. Я знала, что не будет. Ни разу.
Утром он приехал на своём «Мерседесе». Я вышла с чемоданом. В нём — фотография мужа, паспорт, немного денег, которые я тайком откладывала годами, и записная книжка с рецептами. Мои самые любимые. Те, что он ел с удовольствием.
Андрей открыл багажник, закинул туда мой чемодан, как мешок с картошкой. Потом открыл мне дверцу. Я села на заднее сиденье. Он даже «поехали» не сказал. Просто завёл машину и выехал со двора.
Мы ехали молча. Город остался позади. Потом — пригород. Потом — лес. Дорога становилась уже, грунтовой, с выбоинами. Я смотрела в окно. Деревья. Тишина. Птицы. Красота. И страх.
— Андрей, — сказала я, — а где именно этот пансионат?
Он не ответил сразу. Потом бросил через плечо:
— Скоро увидишь.
Ещё через двадцать минут он свернул на узкую лесную дорогу. Машину подбрасывало на кочках. Я держалась за ручку двери. Сердце колотилось. Не от тряски. От предчувствия.
Он остановил машину. Вышел. Открыл мне дверцу. Я вышла. Вокруг — ни души. Ни зданий. Ни заборов. Только лес. Густой, тёмный, безмолвный.
— Вот, — сказал он. — Твоё место.
Я оглянулась. Посмотрела на него. На его лицо. Оно было спокойным. Даже довольным.
— Что значит — «моё место»? — спросила я.
— То и значит, — ответил он. — Ты сама понимаешь. Тебе здесь будет лучше. Тихо. Спокойно. Никто не будет тебя беспокоить.
Он поставил рядом сумку. Еды в сумке хватит на пару дней. Потом… ну, ты же умная женщина. Разберёшься.
Я застыла. В голове — белый шум. Будто кто-то выключил звук в мире.
— Ты… ты меня оставляешь? Здесь? В лесу?
Он пожал плечами.
— Не оставляю. Просто… отпускаю. Ты всё равно скоро уйдёшь. Зачем тебе квартира? Зачем тебе город? Ты мне мешаешь. Честно. Ты — напоминание. О том, что я должен что-то чувствовать. А я не хочу. У меня своя жизнь. Своя семья. Жена, дети… они не хотят жить с бабушкой. Тем более такой… уставшей.
Он сказал это так легко. Словно читал список покупок.
— Андрюшенька… — прошептала я. — Я твоя мать.
— Была, — поправил он. — Теперь ты — обуза. Прости. Но так будет лучше для всех.
Он сел в машину. Завёл двигатель. Я бросилась к двери. Схватилась за ручку.
— Андрей! Подожди! Я… я всё отдам! Квартиру, деньги, всё! Только не оставляй меня здесь!
Он нажал на газ. Машина рванула вперёд. Я упала. Ударилась коленом о камень. Кричала. Ползла за машиной. Но он даже не оглянулся.
Я сидела на земле. Держала колено. Кровь просачивалась сквозь чулок. Боль была. Но не телесная. Та — внутри. Глубже. Там, где когда-то билось сердце.
Я открыла сумку. Достала бутылку воды, бутерброды, шоколадку. Андрейка, видимо, решил, что я должна умереть не сразу. Чтобы совесть не мучила. Чтобы мог сказать: «Я дал ей шанс».
Я съела шоколадку. Выпила воды. Поднялась. Оглянулась.
Лес. Вокруг — только лес. Ни дороги. Ни троп. Ни человеческих следов. Лишь звериные тропки. И тишина. Такая густая, что в ушах звенело.
Я пошла. Просто пошла. Куда глаза глядят. Может, к дороге. Может, к реке. Может, к смерти. Мне было всё равно.
Через час я нашла ручей. Узкий, прозрачный. Пила воду пригоршнями. Умылась. Посмотрела на своё отражение. Седые волосы. Морщины. Глаза — пустые. Будто внутри никого нет.
«Ты старая», — сказал он.
Да. Я старая. Но не мёртвая.
Ночь я провела под елью. Свернулась калачиком. Накрылась пальто. Дрожала. Не от холода — от злости. От обиды. От боли.
Я думала о муже. О том, как он смеялся. Как заваривал мне мятный чай, когда я болела. Как держал за руку, когда мне было страшно. Как говорил: «Ты — моя опора». А теперь я — никто. Брошенная вещь. Мусор.
Но я не хотела умирать. Не здесь. Не так.
Утром я пошла дальше. Шла целый день. Без цели. Просто шла. Чтобы не сидеть. Чтобы не сойти с ума.
На третий день я нашла дорогу. Не асфальт. Грунтовку. Но — дорогу. Люди здесь бывают. Я пошла по ней.
Через час — грузовик. Остановился. Водитель — мужчина лет пятидесяти, с добрым лицом.
— Бабушка, вам куда? — спросил он.
Я не знала, что ответить. Сказала первое, что пришло в голову:
— В город. К сыну.
Он кивнул. Открыл дверцу.
— Садитесь. Подвезу.
Я села. Молчала всю дорогу. Он тоже не расспрашивал. Просто включил радио. Зазвучала старая песня. Я закрыла глаза. Плакала. Тихо. Слёзы, что не выходили три дня, теперь лились рекой.
Он остановился у автовокзала.
— Держите, — сказал он, протягивая мне бутылку воды и бутерброд. — И… не волнуйтесь. Всё устроится.
Я кивнула. Поблагодарила. Сошла.
В городе я пошла в полицию. Рассказала всё. Как есть. Без прикрас. Без слёз. Просто факты.
Офицер выслушал. Записал. Покачал головой.
— Вы понимаете, что без доказательств мы ничего не можем сделать? Он же вас не бил. Не угрожал. Просто… оставил в лесу. А вы выжили. Это хорошо. Но… это не преступление. По закону.
Я смотрела на него. На его погоны. На его равнодушные глаза.
— То есть… он может так поступить ещё раз? С кем-то другим? И ему ничего не будет?
— Если не будет доказательств — да, — сказал он. — Советую обратиться к юристу. Или… в соцслужбы. Может, помогут с жильём.
Я вышла. Стояла на улице. Мелкий дождь начал накрапывать. Люди спешили по своим делам. Никто не смотрел на старушку с сумкой.
Я пошла в библиотеку. Там был бесплатный интернет. Я искала. Читала. Училась. Писать письма. В прокуратуру. В комиссию по правам человека. В СМИ. В блоги. Везде. Кому только можно.
Через неделю мне позвонили из местной газеты. Журналистка. Молодая. Глаза горят.
— Валентина Петровна, расскажите всё. Мы опубликуем. Люди должны знать.
Я рассказала. Без прикрас. Без слёз. Просто факты.
Статья вышла через три дня. Заголовок: «Сын бросил мать в лесу: “Твоё место здесь”».
Моё фото — с поминок. Серая платье. Пустые глаза.
Через час — сотни комментариев. Тысячи репостов. Люди возмущались. Плакали. Требовали наказания.
Через день — звонок от Андрея.
— Мама, — голос дрожал, — что ты наделала?!
— Живу, — ответила я.
— Ты меня убьёшь! Меня уволили! Жена ушла! Дети стесняются в школу ходить! Ты понимаешь, что ты натворила?!
— Понимаю, — сказала я. — Ты бросил меня в лесу. Я — рассказала об этом миру. Справедливо.
— Я… я приеду. Заберу тебя. Верну всё. Квартиру. Деньги. Всё!
— Поздно, — сказала я. — Мне не нужна твоя квартира. Я хочу, чтобы ты понял. Что мать — не мусор. Что старость — не приговор. Что человек — не вещь.
Он замолчал. Потом — рыдания. Настоящие. Первые за всю жизнь.
— Прости… — прошептал он. — Прости меня…
— Прощу, — сказала я. — Когда приедешь — принеси мне цветы. Не деньги. Не квартиру. Цветы. И скажешь: «Мама, я люблю тебя». И я поверю. Если скажешь искренне.
Он приехал через неделю. Привёз тюльпаны. Жёлтые. Мои любимые. Встал на колени. Плакал. Целовал мне руки.
Я смотрела на него. На его слёзы. На его страх. На его раскаяние.
— Встань, — сказала я. — Я не Бог. Я — мать. И я… прощаю.
Теперь я живу не в пансионате. Не в его квартире. Я снимаю маленькую комнату у моря. С балконом. С чайками. С солнцем.
Андрей навещает меня каждую неделю. Привозит продукты. Цветы. Рассказывает о детях. О работе. О жизни.
Он изменился. Или притворяется. Мне всё равно. Я вижу его глаза. В них — страх. Страх снова меня потерять. Страх остаться без прощения.
Я не вернулась к нему. Не стала жить под одной крышей. Но я не отвергла его. Потому что знаю: в каждом человеке есть шанс на искупление. Даже у сына, который бросил мать в лесу.
Иногда вечером я выхожу на балкон. Смотрю на море. Думаю о муже. О том, как он бы мной гордился. Не за то, что я выжила. А за то, что не озлобилась. Не сломалась. Не стала такой, какой он хотел — тихой, покорной, забытой.
Я — жива. Я — сильная. Я — мать.
И моё место — не в лесу. Не в пансионате. А там, где я сама решу.
Сегодня — у моря. Завтра — может, в горах. А может — в новой квартире. С внуками. С сыном. С тюльпанами на подоконнике.
Потому что я — не вещь. Не обуза. Не «старая».
Я — человек. И я имею право на жизнь. На любовь. На уважение.
Даже если меня бросили в лесу.
Даже если сказали: «Твоё место здесь».
Я выбрала другое место.
И это — моё право.