— Держите, — девушка буквально впихнула мне свёрток прямо в руки, а следом за ним — плотный тяжёлый пакет. — Пожалуйста.
Электричка качнулась на стыке рельсов, и я едва успела удержать неожиданную ношу. В свёртке что-то шевельнулось. Я развернула край ткани — и встретилась взглядом с ребёнком. Младенец. Живой, тёплый, с большими карими глазами, которые смотрели на меня с каким-то странным доверием.
— Подождите! — вырвалось у меня, но девушка уже пробиралась к выходу сквозь толпу дачников с рассадой и сумками.
Двери со шипением закрылись. Она выскочила на платформу какого-то забытого Богом полустанка и исчезла в майских сумерках. Поезд тронулся.
— Серёжа, ты видел? — я всё ещё не мог прийти в себя.
Муж оторвался от кроссворда, посмотрел на меня, потом на ребёнка: — Ты чего кричишь? Что у тебя там?
— Женщина… просто отдала и убежала.
Пассажиры начали оборачиваться. Бабушка напротив покачала головой: — Подкидыш, значит. Надо в полицию обращаться.
Малыш глубоко вздохнул и прижался щекой к моей куртке. От него пахло молоком и чем-то сладковатым — детской присыпкой, кажется. В пакете что-то зашуршало.
— Может, посмотрим, что там? — предложил Серёжа.
Он заглянул внутрь и побледнел. В пакете лежали деньги — аккуратные пачки, перевязанные банковскими резинками. И записка: «Его зовут Тимофей. Родился 3 марта. Простите».
До нашей станции оставалось сорок минут. Сорок минут я держала на руках чужого ребёнка, не зная, что делать. Серёжа пытался дозвониться в полицию, но связь в электричке то появлялась, то исчезала.
— Алло? Да, нам тут… ребёнка передали… Алло?
Тимофей мирно задремал. Его дыхание было тихим, почти невесомым. На запястье — красная ниточка с маленьким золотым крестиком.
— Как только доедем — сразу в отделение, — решил Серёжа.
Но на станции Луговая участок оказался закрыт. На двери висела табличка: ближайший рабочий пункт — райцентр, в тридцати километрах отсюда.
— Поедем домой, — я крепче прижала малыша. — Разберёмся утром.
Серёжа молча кивнул и понёс пакет к машине. Мы ехали в тишине. Только фары выхватывали из темноты берёзовые стволы, будто кто-то мелькал среди них. Может быть, она — та самая девушка, которая отдала своё дитя первой встречной в поезде?
Дома я осторожно развернула Тимофея на столе. Чистенький, ухоженный, в хорошем комбинезончике. А в одном из карманчиков нашлась ещё одна записка: «Аллергий нет. Ест смесь «Нутрилон»».
— Слушай, — Серёжа пересчитывал банкноты, сбиваясь. — Тут целое состояние. На дом хватит. На приличный дом.
Малыш проснулся и заплакал — тихо, без истерики, будто извиняясь. Я взяла его на руки, он уткнулся носом в мой свитер и затих.
Так началась новая глава нашей жизни.
Утром кормила Тимофея из бутылочки — в местном магазине нашлась нужная смесь — когда приехал участковый Петрович.
— Показывайте подкидыша, — он опустился на лавку, явно не первый такой вызов в его практике.
Пока Серёжа рассказывал о поездке, я смотрела на Тимофея. Внутри всё сжималось — вот сейчас заберут.
— Записка есть? Деньги? — почесал затылок Петрович. — Ну, теперь бумажная тяганина начнётся. Сначала в детдом, пока мать не найдётся.
— А если… мы сами? — неожиданно для себя сказала я, прижав малыша к себе.
Участковый нахмурился: — Это как?
— Ну, временно приютим. Пока вы ищете мать.
Серёжа удивлённо посмотрел на меня. Мы пять лет женаты, детей у нас так и не было. Врачи говорили — всё в порядке, а не получается.
— Так нельзя, — Петрович встал. — Нужны документы, опека…
— Петрович, давай по-человечески, — Серёжа достал из погреба бутылку самогона.
Через три часа они с участковым вышли с крыльца. Петрович был заметно румянее, чем пришёл, и добродушно похлопал мужа по плечу: — Звони Надежде Павловне из опеки. Скажи, я просил. У неё сердце доброе.
Надежда Павловна оказалась женщиной в годах, с добрыми, но уставшими глазами. Приехала через пару дней, осмотрела дом, проверила холодильник.
— Условия подходящие, — кивнула она. — Но порядок есть порядок. Оформляем временную опеку, а дальше — через суд, если мать не объявится.
— А деньги? — спросил Серёжа.
— Какие деньги? — она строго посмотрела поверх очков. — При ребёнке их не было. Так и запишем.
Мы переглянулись. Пакет спрятали в подвал, под банки с огурцами и помидорами.
Пошли месяцы простой деревенской жизни, но уже с ребёнком. Тимофей рос как на дрожжах — в три месяца переворачивался, в пять сидел, держась за мои пальцы. Соседка Нюра помогала учиться пеленать, купать, готовить кашки.
— Крепкий мальчик, — говорила она. — Точно ваш родной будет.
По вечерам мы с Серёжей клеили обои в детской, красили подоконники, мастерили полочки для игрушек, которых пока не было.
— Маш, а вдруг она вернётся? — однажды спросил муж.
Я покачала головой. Та девушка больше не появлялась. Петрович проверил записи камер — только размытое изображение, лица не разобрать.
— Наверное, где-то потерялась, — вздохнул он. — Хотя бы о ребёнке подумала.
Но я не верила в это. Помнила её взгляд в полутьме вагона — решительный, ясный. Она знала, что делает.
К осени пришли документы на временную опеку. Тимофей уже уверенно ползал, хватался за мебель, смеялся, когда Серёжа строил рожицы. И однажды показал на мужа пальчиком и сказал:
— Папа.
Серёжа замер с ложкой в руке. Потом его лицо расплылось в широкой улыбке, будто он ждал этих слов всю жизнь.
— Папа, — повторил Тимофей, довольный собой.
В тот вечер мы приняли решение — будем бороться за усыновление. До конца.
— Мам, я решил, — Тимофей вошёл на кухню, высокий, восемнадцатилетний. — Поступаю на филфак. Хочу преподавать литературу.
Я положила тесто, вытерла руки о фартук. Он унаследовал от своей биологической матери тёмные глаза и упрямый подбородок.
Всё остальное — наше: привычка читать за едой, манера теребить воротник, любовь к животным.
— Филфак — отличный выбор, — улыбнулась я.
— Знаешь, — сын сел за стол, — приснился странный сон. Будто я в электричке, а женщина передаёт мне что-то важное.
Мы с Серёжей снова переглянулись. Тимофею шестнадцать исполнилось, когда мы рассказали ему правду — про поезд, про девушку, про записку. Он долго молчал, а потом обнял нас обоих. Крепко.
— Вы мои настоящие родители. Те, кто меня вырастил.
Про деньги мы рассказали позже — уже когда Тимофей стал старше. Пакет всё это время хранился в банке на его имя. Сумма была приличной — хватило бы на квартиру в городе или старт собственного дела.
— Потрачу с умом, — пообещал он. — Может, школу открою. Или деревенскую библиотеку.
Он всегда был особенным. В пять лет читал по слогам, к семи — свободно пересказывал взрослые книги. Учителя в местной школе не знали, что с ним делать: решал задачи за старшие классы, сочинял стихи, организовал театральный кружок из односельчан.
— Тим, завтрак готов! — крикнул Серёжа с веранды.
— Иду, пап!
За столом собралась вся наша маленькая семья. Кот Барсик-третий терся о ноги, а пес Дружок выпрашивал кусочек блина. Обычное летнее утро в Луговой.
— Мам, а ты никогда не жалела? — вдруг спросил Тимофей. — Что тогда не отдала меня в детдом?
Я посмотрела на сына — на его живые глаза, на то, как он держит кружку — точно как Серёжа. На книгу Бродского, торчащую из кармана. — Ни разу.
— А если бы она вернулась?
Этот вопрос долгие годы тревожил меня. Каждый звонок в дверь вызывал внутреннюю дрожь. Но годы шли, страх исчезал.
Тимофей стал частью нашей жизни не по крови, а по каждому шагу, каждой ночи без сна, каждому слову, слёзе и улыбке.
— Я бы поблагодарила её, — ответила я честно. — За то, что доверила нам тебя.
Сын кивнул и вернулся к еде. Осенью он уедет в город учиться. Вернётся другим — взрослым, самостоятельным.
Но для нас он всегда останется тем самым малышом из электрички, который перевернул нашу жизнь.
Серёжа поймал мой взгляд и подмигнул. Мы справились. Вырастили замечательного человека. Не важно, что не мы дали ему жизнь. Мы дали ему дом, любовь и будущее.
А больше ничего и не нужно.
— Мам, закрой глаза, — Тимофей аккуратно взял меня за руки. — Пап, не подглядывай.
— Ну что за сюрпризы, — проворчал Серёжа, но в голосе проскользила радость.
Пахло свежими опилками и краской. Под ногами хрустел гравий новой дорожки. Где-то рядом работала бензопила — стройка кипела.
— Открывайте!
Я распахнула глаза и замерла. На месте нашего старого, покосившегося дома теперь стоял просторный новый дом — с большими окнами, террасой, крыльцом и тёплой аурой уюта.
Брёвна светились на солнце, кровля блестела тёмно-зелёной черепицей.
— Тимофей… это же…
— Это ваш новый дом, — сын обнял нас обоих. — Помните те деньги? Я же говорил — потрачу с умом.
Ему было двадцать восемь. Работал учителем литературы в городской гимназии, любим учениками. Недавно женился на Кате — преподавательнице истории.
— Сынок, так нельзя же, — Серёжа смахнул слезу. — Это твои деньги, твоё будущее.
— Моё будущее — это вы, — Тимофей повёл нас к дому. — Пошли, посмотрите внутри.
Пахло деревом и теплом. Просторная кухня с русской печью — о которой я мечтала годами.
Гостиная с камином, полки на стенах уже ждали книг. Спальня с видом на сад с яблонями.
— А это что? — я остановилась у двери с табличкой «Детская».
— Ну… — Тимофей смущённо почесал затылок — точь-в-точь как Серёжа. — Катя беременна. Хотели объявить за праздничным столом, но…
Я обняла сына, прижав лицо к его плечу. Круг замкнулся. Однажды незнакомка передала нам ребёнка. Теперь наш мальчик сам становится отцом.
— Дед! — выдохнул Серёжа, плюхаясь на стул. — Ничего себе, дед!
— И бабушка, — рассмеялся Тимофей. — Самые лучшие на свете.
Вечером за новым столом собралась вся наша семья. Катя раскладывала салаты, Серёжа разливал домашнее вино. Тимофей читал вслух Мандельштама — давняя семейная традиция.
— Знаешь, — задумчиво сказал он, отложив книгу. — Иногда думаю о той женщине. Где она сейчас? Как сложилась её жизнь?
— Может, смотрит на тебя и радуется, — предположила Катя.
— Хотел бы я сказать ей… — Тимофей замолчал.
— Что? — спросила я тихо.
— Что всё получилось. Что я вырос счастливым. Что её сын живёт в любви и заботе. Что её подаренные деньги помогли создать дом для тех, кто стал мне семьёй. И просто… спасибо. За всё.
За окном щебетали соловьи. В нашем новом доме было тепло и уютно. На стене висела первая семейная фотография — я с Тимофеем на руках, Серёжа обнимает нас.
Всё действительно было хорошо.