Аня стояла, как будто приросла к полу, в той самой комнате, где каждый предмет, каждая трещинка на стенах были ей знакомы до боли. Воздух был насыщен запахом свежевыглаженного белья, лаванды и той едва уловимой горечи, что всегда ощущается в домах, где царит не любовь, а привычка. В центре всего этого — жених, которого ей «нашли», будто она не живая душа, а какая-то вещь, которую нужно сбыть с рук, да так, чтобы не обидеть ни родню, ни саму себя. Он стоял, понурившись, бледный, с опущенными глазами, словно сам не рад, что здесь очутился. И Ане хотелось не просто закричать — выть, рвать на себе волосы, звать маму, которой уже не было рядом, и бежать. Бежать так, чтобы сердце выскочило из груди, чтобы ноги не помнили дороги обратно. Бежать, не оглядываясь, не слыша ни голоса отца, который вдруг стал чужим, ни шелеста юбок мачехи, ни перешептываний родни, собравшейся, как на представление.
Отец, который когда-то носил её на руках, называл «малявочкой», покупал леденцы, смеялся её шалостям, теперь сидел за столом, не в силах посмотреть в глаза. А мачеха, Татьяна Ивановна, хозяйничала, как всегда, с той самой неуёмной энергией, что, казалось, могла бы сдвинуть горы, если бы не упиралась в непреодолимую стену равнодушия дочери. Все они ждали от Ани слова, жеста, намёка на одобрение. Но она молчала. Молчала так, что казалось, даже стены замерли, боясь нарушить эту тягостную тишину. Не могла она заговорить. Не могла даже взглянуть в лицо этому худосочному, как будто выцветшему юноше, который, видимо, чувствовал себя не менее неловко, чем она сама. Он тоже не смотрел на неё, будто боялся увидеть в её глазах то, что отражалось в его собственных — страх, протест, непонимание.
— Ой, ну что мы в дверях топчемся?! Гости дорогие, проходите, пожалуйста! Стол накрыт! Прошу! — Татьяна Ивановна раскланивалась с будущими родственниками, размахивая руками, как будто на балу, но каждый её жест был пропитан скрытым упрёком в адрес падчерицы. Взгляды, которые она бросала на Аню, были острыми, как иглы. «Послал же Господь испытание! — думала она, сжав зубы. — Растила, как родную, а толку — ноль! Не радуется, не улыбается, стоит, как памятник самой себе. И в кого только такая блаженная уродилась? В мать, наверное…»
А ведь мать была совсем другой — мечтательной, нежной, словно вышедшей из какой-то старинной картины. Она играла на пианино, читала книги, жила в мире, где важны были не деньги, а душа. Но мир этот оказался слишком хрупким. Слишком непрочным для настоящей жизни. Книги не спасли её, музыка не защитила. Ушла она рано, оставив дочь на руках у отца, который, хоть и любил, но не умел выражать свои чувства. Его забота выражалась в хлебе, в куске мяса на столе, в дровах, наколотых зимой. А о том, что в голове у девочки, что её тревожит, что мечтает она — об этом он не думал. И не потому, что не любил, а потому, что просто не умел.
— Ну что же ты, Анечка! Привечай гостей! — Татьяна Ивановна не просто сказала — она ущипнула падчерицу за руку, будто пытаясь вернуть к жизни. Но Аня не проснулась. Не подняла глаз. Просто сидела, уставившись в скатерть, которую сама же стирала, крахмалила, выглаживала. И когда отец спросил, пойдёт ли она за Михаила, она лишь кивнула, почти незаметно, и одна-единственная слеза скатилась по щеке, тихая, горькая, как осенний дождь.
Но гостям это понравилось. Решили, что девица скромная, благовоспитанная. И потому, когда они ушли, Татьяна не стала ругать Аню, лишь вздохнула, как обычно:
— Ты бы, Анютка, повеселее глядела. Муж тебе за это спасибо скажет. На тоску да печаль любоваться — сам со скуки взвоешь! А милой улыбка всегда супругу сердце греет. Помни об этом! И не реви! Не по делу!
Анюта и не плакала. Просто не было сил радоваться. Зато была трезвая мысль: лучше уж замуж, чем жить в этом доме, где ты всем мешаешь, где ты — лишняя. Отец, конечно, не чужой, но и не близкий. У него трое сыновей, а она — дочь, которую нужно пристроить, за кого-то выдать, приданое дать, договор заключить. Вот и всё.
Но и радость от нового этапа жизни не приходила. Михаил… Его она знала не больше, чем луну. Только мачеха сказала, что «жених подобран», и всё. Она не поднимала глаз, когда сватов приносили, но всё же успела бросить косой взгляд на будущего мужа. И не понравился он ей. Слишком бледный, слишком… невыразительный. Как будто кто-то стёр его лицо тряпкой, пытаясь сделать приличным, но так и не добившись успеха. Глаза — то ли серые, то ли голубые, не разберёшь. Подбородок — мягкий, как тесто, губы — тонкие, как линия в тетради. Не красавец. Хотя, в ней самой тоже не было особой красоты. Только глаза — большие, синие, и руки — такие же, как у матери, тонкие, с длинными пальцами. Но те руки могли играть на пианино, создавать музыку. А ей — не дали даже прикоснуться к инструменту. Продали его сразу после смерти матери. Кому он нужен в рабочей семье, где каждый рубль на вес золота?
Аня была обыкновенной. Не красавицей, не изюминкой. Скромной, тихой, с жиденькой косой, как будто кому-то не хватило волос на неё. Мачеха пыталась — варила отвары, полоскала «Анюткины три пера» в каких-то водах, но толку — ноль. Отец только посмеивался:
— Не в кого ей кудрявой быть, Танюша! Не трать время попусту!
Но Аня не обижалась. Она знала — это забота. Не всегда ласковая, но настоящая. Татьяна старалась. Учила её готовить, шить, улыбаться. «Найду я тебе мужа хорошего, Анютка! Чтобы, как за каменной стеной жила!»
— Правда? — спрашивала она, глядя в глаза мачехе.
— А когда я тебе врала? Да и зачем мне это?
И правда. Никогда не обижала она Аню. Не так, как учила сыновей, но и не баловала. За всё спрашивала. За учёбу, за поведение, за умение держать дом. Даже книги не запрещала, хотя сама их не любила.
— Ты, Анька, видать, в мать пошла. Свекровь моя, Царствие ей Небесное, говаривала, что матушка твоя была из ученой семьи и отцу твоему совсем не пара. Когда согласилась за него замуж выйти, всех удивила. А он, чтобы угодить невесте, пианино ей купил. Дом дедов продал, а пианино купил. Бабушка твоя очень на него из-за этого обижалась, но слова не сказала. Потому, как понимала, что такая любовь бывает раз в жизни и достается далеко не каждой. Ей, вот, не повезло. Да и…
Тут Татьяна замолчала, но Аня поняла. Они с отцом жили не по любви. Не было в их браке того огня, что горел в сердце матери. Была забота, привычка, обязанность. Но не любовь. Она видела портрет матери в отцовской комнате. И не раз замечала, как мачеха задумчиво рассматривает это лицо, словно пытаясь понять: почему он так любил её, а не Татьяну? Что было в той женщине такого, что муж готов был отдать всё?
Ответа не было. И Татьяна лишь вздыхала, но всё равно старалась. Любила, как могла. Не требуя взамен ничего.
А отец? Он не был плохим. Баловал жену по праздникам, помогал с детьми, стирал пелёнки, купал малышей. И в этом молчаливом уходе за семьёй рождалась любовь. Не громкая, не яркая, но настоящая.
— А платье тебе сошьём красивое. Чтобы не стыдно было! Ты у отца единственная дочка! — Татьяна распахнула дверцы шкафа, и оттуда полились лучшие скатерти, постельное бельё, сервизы.
— А это зачем? — спросила Аня, увидев, как мачеха вытаскивает из шкафа лучшую скатерть с кружевом.
— Приданое твоё, — коротко ответила Татьяна. — Что стоишь? Помогай!
А когда из шкафа появились две коробки с новеньким фарфоровым сервизом, который Аня видела лишь однажды, когда мачеха и отец только привезли его домой, она только и могла, что ахнуть — от удивления, от неожиданности, от того, что, оказывается, и в этом доме могут быть чудеса.
Аня смотрела на коробки, будто не веря своим глазам. Словно ожидая, что всё это исчезнет в одно мгновение, как дым или утренний туман, растаявший под лучами солнца.
— А это… — вырвалось у неё, полное недоумения и едва сдерживаемого волнения.
— Твоё, девонька! — мягко, но с ноткой гордости ответила Татьяна Ивановна. — Я отца уговорила купить. Негоже тебя с пустыми руками мужу отдавать. Или ты не дочь нам? Всё справили! Всё у тебя есть! Краснеть не придётся!
И тогда, впервые за долгие дни, тревога в груди немного отступила. Губы Анюты чуть дрогнули — совсем чуть-чуть, словно крылья бабочки в предрассветной тишине. Это была тень улыбки, почти незаметная, но живая. А Татьяна сделала вид, что ничего не заметила — чтобы не смутить, чтобы не спугнуть тот хрупкий момент, когда между ними проскользнула искра настоящей материнской заботы.
— Дел-то ещё! Успеть бы всё! Придётся побегать нам с тобой! — весело воскликнула она, пряча в голосе ту самую радость, которую испытывает мать, отправляющая дочь во взрослую жизнь.
Оставшиеся дни до свадьбы промелькали для Ани как в тумане. Она помнила, как они с Татьяной шили, меряли, перебирали приданое, как отец ходил по лавкам, выбирая подарки для невесты. Но всё это было словно фоном — чёрно-белой лентой, на которой мелькали цветные пятнышки надежды. А лучик этой надежды звали Михаил.
Он приезжал почти каждый вечер. Привозил скромные гостинцы — конфеты, фрукты, иногда букет полевых цветов. Сидел в уголке комнаты, тихий, ссутуленный, смотрел на неё своими светлыми, почти бесцветными глазами. Не говорил много, но смотрел так, словно хотел запомнить каждую черточку её лица. А как только замечал, что Анюта начинает теребить косу — знак её внутреннего беспокойства, он вставал и, попрощавшись, уходил, оставляя после себя тишину и странное чувство — не страха, не радости, а чего-то среднего между ними: осторожного, робкого ожидания.
Но только в день свадьбы Аня вдруг очнулась, словно пробудилась от долгого сна. Она стояла перед зеркалом, облачённая в белоснежное платье, которое Татьяна сшила с такой любовью, будто хотела вшить в него всю свою заботу. Фата, как облако, мягко касалась плеч, а в глазах отражалась не просто невеста — она увидела женщину. Высокую, стройную, с горящими глазами, с сердцем, которое впервые забилось быстрее, чем обычно.
— Ничего не бойся, девонька! — прошептала мачеха, бережно поправляя фату и чуть касаясь плеча. — Всё у тебя будет хорошо!
Эти слова, простые и тёплые, словно солнышко, согрели душу. Аня повернулась к зеркалу снова и не поверила своим глазам. Разве это она? Та самая девушка, которая ещё вчера казалась себе такой обыкновенной, даже невзрачной?
Татьяна расстаралась. Платье было действительно прекрасным — с изящной вышивкой, с пышной юбкой, с мягким блеском дорогой ткани. Словно сошедшее со страниц сказочной книги. И в этот момент Аня поняла: да, сегодня начинается новая жизнь. Возможно, немного пугающая, но уже не чужая. Её собственная.
И вот закрутилось всё, завертелось, как в вальсе. Гости, тосты, музыка, объятия родных, взгляды, улыбки. И ни одного свободного мгновения, чтобы остановиться, задуматься, не ошибается ли она. Только потом, когда настал час, когда их оставили одних, она почувствовала, как дрожат пальцы Михаила, которые нежно сжимали её руку. Его взгляд стал другим — открытым, доверчивым, как у ребёнка, который впервые увидел звёзды. Он смотрел на неё без страха. Без масок. И впервые за всё время улыбнулся — искренне, тепло, как будто нашёл свой дом.
А потом был дом. Маленький, уютный, с белыми занавесками, которые колыхались на окнах от утреннего ветерка. И кот, подаренный Михаилом в первую же неделю. «Будет тебе песню напевать», — сказал он с улыбкой. И правда, кот мяукал так, словно пел. А вместе с ним в доме стало больше покоя, больше тепла.
И радость — сначала робкая, как первые капли весеннего дождя, потом всё ярче и ярче. Как рассвет, что медленно разгоняет тьму. Она шагнула было за порог, но вдруг остановилась. Михаил улыбнулся и, не говоря ни слова, подхватил её на руки.
— Вот так… Я готов… На всю жизнь… — прошептал он, глядя прямо в глаза.
Аня улыбнулась в ответ — несмело, но искренне, и кивнула:
— Хорошо…
С каждым днём её улыбка становилась шире. С каждым днём она узнавала в этом человеке всё новые стороны — доброту, силу, уверенность, скрытую за его робостью. А годы принесли им детей, домашний уют, старые фотографии, сложенные в потрёпанную коробку, и истории, которые передаются из поколения в поколение.
Много лет спустя маленькая девочка с курносым носом и большими глазами, как две звёзды, ткнула пальчиком в одну из этих фотографий, стоявших на каминной полке в старом деревянном доме её деда.
— А это кто?
— Это твоя прабабушка. Анна.
— Какая красивая…
— Ты очень на неё похожа.
— А почему она в таком странном костюме?
— Она была медсестрой. Женщиной необыкновенной. Смелой. Всю войну прошла, уйдя на фронт вслед за мужем — твоим прадедушкой Михаилом. Он был врачом. Хирургом. И бабушка его очень любила. Так сильно, что не смогла остаться дома, когда он ушёл на войну. Отдала своих сыновей на воспитание своей мачехе — Татьяне Ивановне — и пошла служить. Знала, что там, в тылу, её дети будут в безопасности.
— И получилось?
— Получилось. Татьяна Ивановна не только своих детей сохранила, но и двоих соседских мальчишек. После войны их усыновили Анна и Михаил. Это твои двоюродные дедушки — Павел и Семён.
— Дед, а почему она так улыбается?
— Потому что была счастливой. Она мне рассказывала, что в детстве её звали Царевной-Несмеяной. А на войне ей дали другое имя — Радость. Все в госпитале знали, что рядом с ней боль становится легче, а сердце начинает биться сильнее. Дед Миша говорил, что многие раненые обязаны жизнью не только его операциям, но и её улыбке. Она могла поднять человека с края смерти одним взглядом. У неё была такая сила.
— Какая же она Несмеяна, если так умеет улыбаться?
— Вот и скажи! Странно, правда? Она прошла через войну, потеряла друзей, была ранена дважды, но всегда сохраняла свет в глазах. А потом вырастила шестерых детей, воспитала внуков, помогала всем, кто нуждался. И даже теперь, когда её давно нет с нами, её любовь продолжает жить в каждом, кого она когда-то коснулась.
— А я смогу так? — спросила девочка, проводя пальчиками по рамке фотографии. — Как она? Любить…
— Конечно! — ответил дед, целуя внучку в лоб. — Ты ведь её продолжение. Если ты этого захочешь, то кто сможет тебе помешать?
— Никто! — уверенно заявила девочка, выпрямив спину и глядя в глаза любимому деду.
И в её голосе звучала та самая сила — сила любви, которая передаётся из поколения в поколение, как свет маяка, указывающий путь тем, кто ещё только учится жить.