— О, какой же потрясающий портрет выбрали… В дубовой раме, с резными краями, как будто вырезанной из старинного замка. Наверное, недёшево стоил.
Голос Олега — моего мужа, отца моих детей, человека, с которым я делила постель, мечты, годы, — звучал из крошечного динамика ноутбука, проникая в комнату с едва уловимым шипением помех, будто сама реальность пыталась заглушить то, что я сейчас услышу. Каждое слово — как капля ледяной воды на обнажённую кожу. Холодно. Безжалостно. Без эмоций.
Я сидела в этой безликом, анонимном гнёздышке, которое снимала уже третий месяц — в квартире, где не было ни души, ни запаха, ни следа меня. Только стены, выкрашенные в серый цвет, и вид за окном: осенний парк, где листья, словно последние воспоминания, медленно опадали на землю. В руках — чашка американо. Давно остыла. Как и всё внутри меня.
На экране — прямая трансляция. Церемония прощания. Со мной.
Но я не умерла.
Я наблюдала.
Это был мой эксперимент. Мой безумный, отчаянный, жестокий эксперимент на грани психоза и правды. Я заплатила человеку — профессиональному организатору иллюзий — целый годовой оклад, чтобы он создал идеальное представление моей смерти. Похороны. Плакальщики. Печальные взгляды. Траурные венки. Всё — как в кино. Только без сценария. Только с живыми людьми, которые, по их мнению, скорбят по мне.
Но я смотрела. Я видела.
На экране — Вера, моя сестра, содрогнулась, словно от холода, и поправила черный платок на голове. Её движения были механическими. Искусственными.
— Олег, — произнесла она, — она бы это оценила.
Я сдавила чашку. Почти раздавила. И в этот момент — смеялась. Горько. Сквозь зубы. Да, я бы оценила. Я бы оценила, если бы хоть один из них на самом деле разрывался от боли. Если бы слёзы были не наигранными, а настоящими. Если бы скорбь не была просто маской, которую надевают на похороны, как черный костюм.
Но нет. Они стояли, как на каком-то унылом совещании. Как будто отбывали долг. Как будто я была не человеком, а обязательством, которое наконец-то истекло.
Кира — моя шестнадцатилетняя копия, с моими глазами, моим разрезом губ — стояла чуть в стороне. Голова опущена. Но не в молитве. Не в скорби. В телефоне. Её пальцы бегали по экрану. Я почти слышала, как она пишет: «Боже, какой унылый день. Черный цвет — это вообще не мой. И почему мы не можем просто уйти?»
Антон — девятнадцать, высокий, с моим лбом и отцовским взглядом — смотрел в сторону. На ворон, сидящих на голых ветвях березы. Его лицо — камень. Никаких эмоций. Ни боли. Ни потери. Ни тени. Как будто он наблюдает за чужой жизнью, чужой смертью.
— После похорон заедем в офис, заберем её вещи, — сказал Олег, буднично, как будто обсуждает график уборки. — И с документами на машину разберись. Тебе она всё равно не нужна, а налог платить придётся.
Антон кивнул. Просто кивнул. Без слова. Без взгляда. Без малейшего намёка на то, что он потерял мать. Только деловитое принятие факта. Как будто речь шла о смене владельца парковочного места.
Я приблизила изображение. Увеличила лицо Олега. Его глаза. Его губы. Его руки. Он был… спокоен. Возможно, устал. Но не сломлен. Не раздавлен. Где та буря, которую показывают в фильмах? Где крик души? Где отчаяние? Где «Я не могу без неё»? Где «Почему она ушла?»?
Ничего.
Я всё это подстроила, чтобы увидеть правду. Мой психиатр называл это «радикальным поиском подтверждения». Я называла это последним шансом остаться в здравом уме. Последней попыткой понять: была ли я для них мной — живой, любящей, страдающей женщиной — или просто функцией. Банкоматом. Организатором. Домработницей. Женщиной, которую можно заменить, как перегоревшую лампочку.
И вот ответ. Яркий. Жестокий. Без прикрас.
Вера подошла к детям. Что-то тихо сказала. Кира поморщилась, как от назойливой мухи, и сунула телефон в карман. Подняла глаза. На меня? Нет. На тётю. Глаза — не мокрые. Не красные. Не от слёз. А от раздражения. От скуки.
Я всегда думала, что я — клей. Что без меня их мир рассыплется. Что я — сердце дома, пульс, ритм. А они стоят и обсуждают, как оформить документы на машину. Как будто я — не человек, а имущество, которое нужно перерегистрировать.
Ведущий начал речь. Я убавила звук. Слова — «она была светом», «ее доброта согревала всех», «она останется в наших сердцах» — превратились в издевательство. В ложь. В фарс. Я смотрела на них и чувствовала, как внутри разливается лёд. Я была не светом. Я была фоном. Удобной деталью интерьера. И теперь, когда деталь убрали, они просто думают, как жить дальше. Без лишних чувств. Без лишних слов.
Вечером я переключилась на камеры. Те, что я установила по всему дому. Мой шпионский центр. Мой театр абсурда. Моя личная пытка.
Они вернулись. Олег вошёл в квартиру, даже не снял пальто. Прошёл на кухню. Открыл холодильник. Постоял. Закрыл.
— Есть вообще нечего, — бросил он, как будто это преступление.
Кира швырнула сумку в прихожей.
— Пап, давай пиццу закажем? У меня промокод.
Никто не сказал: «Мама всегда оставляла ужин». Никто не вспомнил, как я каждую пятницу готовила пасту с песто. Никто не вздохнул о том, что кухня — центр дома — теперь просто комната, где кончилась еда.
Через час они сидели в гостиной. Коробки из-под пиццы на столе. На экране — дурацкий сериал. Они смеялись. Все трое. Даже Олег. Даже Антон. Даже Кира.
Я смотрела. И не чувствовала боли. Я чувствовала холод. Холод, который проникал в кости, в сердце, в душу. Я думала, что увижу тоску. Неловкие объятия. Слезы, сдерживаемые за столом. А я увидела… облегчение. Будто из дома убрали строгую учительницу, которая всё время требовала порядка, чистоты, дисциплины. Будто сняли гнёт.
Прошла неделя.
Дом превратился в свалку.
Гора посуды в раковине — как памятник моему отсутствию. Антон попытался постирать — и залил соседей. Олег орал на него не потому, что тот испортил вещи, а потому, что ему теперь придётся извиняться. Решать проблемы. Ему.
Позвонила свекровь. Олег включил громкую связь.
— Ну как вы, сынок? Держитесь?
— Да нормально, мам. Справляемся, — сказал он, почти весело. — Даже тише стало как-то. Сама же знаешь, Лена любила, чтобы всё было по её. Шаг влево — расстрел.
Я закрыла глаза.
Тише стало.
Вот как они называют мою любовь. Мою заботу. Мою попытку создать уют. Мои правила. Мою боль. Расстрел.
Поздно вечером, когда дети ушли, Олег остался один. Он не достал фотоальбом. Не посмотрел на наши свадебные снимки. Не вспомнил.
Он открыл ноутбук. И начал искать — сколько сейчас стоят машины, как моя. Прагматично. По-деловому. Как будто я — не человек, а актив, который нужно оценить.
Я переключила камеру. В мою спальню.
Дверь открылась. Вошла Кира. Подошла к туалетному столику. Взяла мой любимый флакон духов. «Свобода» — так назывались. Я затаила дыхание. Может, вот он — момент? Может, она почувствует меня? Вспомнит?
Она брызнула себе на запястья. Повертелась перед зеркалом. Улыбнулась. Потом открыла шкатулку. Достала цепочку. Золотую. Тонкую. Ту, которую Олег подарил мне после её рождения. Примерила. И сказала вслух: «Идёт».
В этот момент я поняла: они не скорбят. Они делят трофеи.
Прошло три недели.
В пятницу вечером Олег ходил по гостиной. Улыбался. Улыбка, которую я не видела годами. Нежная. Предвкушающая.
— Да, конечно, жду, — говорил он. — Дети у друзей. Дом в нашем распоряжении.
Сердце замерло.
Через час в дверь позвонили.
На пороге — Марина. Его коллега. С хищной улыбкой, которую я всегда ненавидела. Она вошла. В мой дом. В мою крепость. Принесла бутылку вина.
Олег достал мои бокалы. Из тонкого стекла. Те, что я выбирала год. Налил вино. Они сели на мойдиван.
— Наконец-то, — сказала Марина, пригубив. — А то я думала, ты никогда не решишься. Твоя Лена была такой… правильной. Я её побаивалась.
— Она была… сложной, — уклончиво ответил Олег.
Они говорили обо мне. В моём доме. Пили из моих бокалов. Смеялись. Флиртовали.
И в этот момент внутри меня всё изменилось. Холод сменился огнём. Огнём ярости. Гнева. Боли. Это было осквернение. Осквернение моей жизни, моих лет, моих слёз, моей любви.
Марина провела рукой по его плечу.
— Зато теперь всё по-другому. Теперь у тебя есть я.
Щелчок.
Предел был достигнут.
Я резко захлопнула ноутбук. Наблюдение окончено.
И тогда пришла ясность. Холодная. Ледяная. Кристальная.
Я открыла другой ноутбук. Ввела пароли. На экране — наш счёт. «Наш» — иллюзия. 90% доходов — мои. Мои ночи. Мои проекты. Мои успехи.
Я была основным владельцем. Олег тогда посмеялся: «Опять твои блажи».
Я посмотрела на цифру. Мой труд. Мои бессонные ночи. Одно нажатие. Второе. Ввод суммы.
Подтверждение.
Я перевела почти всё на свой секретный счёт. Оставила им ровно столько, чтобы оплатить коммуналку. Ни копейки больше.
Встала. Подошла к окну. В доме напротив — моём доме, доставшемся мне от родителей, который я не переоформила, — горел свет.
Там чужая женщина пила моё вино. Сидела на моём диване. Говорила о моей жизни.
И впервые за долгое время — я улыбнулась.
Представление окончено.
Начинается урок.
Утром Олег попытался купить кофемашину. Платёж отклонён. Он открыл приложение. Лицо — в ужасе. Брови — к потолку. Паника. Звонки в банк. Обвинения в хакерстве. Марина смотрит с подозрением.
К вечеру они поняли.
Деньги не вернутся.
И тогда начался настоящий траур. Не по мне. По образу жизни.
Кира рыдала — не о матери. О курсах. О телефоне. Антон метался по квартире. Олег сидел на диване, голова в руках.
Вот оно. Истинное горе. Не по человеку. По комфорту.
Я ждала до полуночи.
И отправила одно сообщение. С нового номера.
«Понравился сюрприз?»
И прикрепила фото. Свежее. Я на пляже. В солнечных очках. Улыбаюсь.
Он прочитал. Лицо — белое. От ярости. Звонок. Я сбросила.
Второе сообщение:
«Квартира — в моей собственности. У вас есть неделя, чтобы съехать. Вещи — забирайте. Кроме моих.»
Выключила телефон. Выключила камеры.
Хватит.
Через месяц я сидела в кабинете психотерапевта.
Я рассказала всё.
— Вы добились своего, — сказал он. — Вы доказали, что их безразличие реально. Что вы чувствуете теперь?
— Пустоту, — сказала я. — Я победила. Но в этой войне не было пленных. Только пепел. Только выжженная земля.
— Это была крайняя защита, — сказал он. — Ваша боль искала подтверждения нелюбви. Но то, что вы увидели… это не отменяет.
Я посмотрела на телефон.
Десятки пропущенных. Сообщения. Ярость. Мольбы. Угрозы.
Возможно, они и любили меня. По-своему. Не так, как мне было нужно.
А может, и нет.
Теперь я этого не узнаю.
Я сама сожгла все мосты — чтобы посмотреть, кто попытается переплыть.
Никто не попытался.
Они только кричали с другого берега.
Я вышла на улицу.
Солнце. Свет. Жизнь.
Я получила правду. Ужасную. Отвратительную.
Но она оказалась таким же ядом, как и ложь, в которой я жила.
Я обрела контроль.
Но заплатила за него абсолютным одиночеством.
И теперь — совершенно неясно — была ли это победа…
Или просто переход в другую камеру.