Я 8 лет убирала его кабинет; он так и не узнал, что я мать мальчика, которого он бросил в старших классах.
Мне было семнадцать, когда я узнала, что беременна. Шёл последний год в школе в Воронеже, и всё, чего я хотела, — это закончить учёбу и мечтать о лучшей жизни. Он сидел со мной за одной партой: Николай Орлов. Весёлый, всегда красноречивый, сын обеспеченной семьи. Я, дочь сапожника и продавщицы яблок на рынке, едва осмеливалась поднять на него глаза.
В тот день, когда я сказала ему, что беременна, он молчал.
— ТЫ УВЕРЕНА? — спросил он дрожащим голосом.
— У меня никого другого не было, Николай. Это твой ребёнок.
Больше он со мной не разговаривал. Через несколько дней я узнала, что родители отправили его учиться в Англию. Однажды утром мама нашла в моём рюкзаке справку от врача.
— Ты хочешь нас опозорить? Ищи отца своего ребёнка! — кричала она в ярости.
— Мама, мне некуда идти…
— Тогда убирайся. Грешникам здесь не место.
Я осталась одна, с растущим животом и страхом, пожиравшим меня изнутри. Я спала в недостроенных домах, стирала чужую одежду и продавала апельсины на рынке, чтобы выжить. Когда пришло время, я родила под старой яблоней, за домом повитухи тёти Стеллы.
«Держись, деточка, почти всё», — говорила она, вытирая пот с моего лба.
Ребёнок родился тихо, со сжатыми кулачками.
— Как назовёшь его?
— Кирилл. Потому что то, что предначертано Богом, никто не сотрёт.
Жизнь была битвой. Мы с Кириллом делили чужие матрасы, холодные ночи и голодные дни. Когда ему исполнилось шесть, он спросил меня:
— Мам, а где мой папа?
— Он уехал далеко, сынок. Однажды он вернётся.
— А почему он не звонит?
— Наверное, он заблудился.
Он так и не нашёл дорогу.
Когда Кириллу было девять лет, он заболел. Жар, кашель, слабость. Врач сказал:
— Это простая операция, но она стоит шестьдесят тысяч рублей.
У меня их не было. Я занимала, продала кольцо, радиоприёмник, но этого не хватило.
Я похоронила сына одна, с порванной фотографией его отца и синим одеяльцем.
— Прости меня, сынок. Я не смогла тебя спасти.
Я переехала в Москву в поисках новой жизни. Устроилась уборщицей в «G4 Холдинг», технологическую компанию в Москва-Сити.
— Ваша форма — коричневая, график — ночной. С руководством не разговаривать. Просто убирайтесь, — проинструктировал меня начальник смены.
На седьмом этаже был кабинет с позолоченными ручками и толстым ковром. На табличке было написано: «Николай Орлов, Генеральный директор».
Я почувствовала, как мой мир рушится.
— Не может быть… — прошептала я, крепче сжимая швабру.
Николай изменился. Выше, крепче, в дорогом костюме и с запахом импортного парфюма. Но его взгляд остался прежним: острый, высокомерный, словно весь мир был ему должен.
Я убирала его кабинет каждую ночь. Я приводила в порядок его бумаги, полировала его стеклянный стол, опустошала его мусорную корзину.
Он меня так и не узнал.
Однажды днём, когда я протирала его стол, мой бейдж с именем «Анна» упал на пол.
— Ваше имя кажется знакомым, — сказал он, глядя на меня. — Вы раньше работали в Воронеже?
Я слабо улыбнулась.
— Нет, сэр.
Он не стал настаивать. Он вернулся к своему ноутбуку, словно я была невидимой.
В ту ночь, когда я мыла пол в конференц-зале, я услышала, как он смеётся со своими коллегами.
— Я как-то в старших классах одну девчонку обрюхатил, — сказал он, смеясь. — Она говорила, что ребёнок мой. Но вы же знаете этих нищенок, они что угодно наговорят.
Все засмеялись.
Я уронила швабру, побежала в туалет и проплакала час.
— За что, Господи? Почему я?
Моё терпение лопнуло. Дрожащими руками я написала письмо: «Я помню тебя, хоть ты меня и не помнишь. Я смотрела, как наш сын борется за каждый вздох. Ты так и не вернулся. Но я убирала твою грязь каждый день — и в жизни, и на твоём полу».
Я сложила его и положила под кружку на его столе.
На следующий день я попросила о переводе. Я не могла больше видеть его.
Две недели спустя ко мне домой пришла женщина. Элегантная, в белом, с более добрым лицом, чем у Николая.
— Вы Анна?
— Да, мэм.
— Я старшая сестра Николая.
Я не могла вымолвить ни слова.
— Ваше письмо заставило его плакать. Он не знал. Родители всё скрыли. Он думал, что вы сделали аборт.
— Нет, Кирилл прожил девять лет. Он ждал своего отца.
Она вытерла глаза платком.
— Николай был на кладбище. Он нашёл могилу вашего сына. Он хочет встретиться с вами. Не чтобы извиниться, а чтобы искупить свою вину.
Я согласилась. Мы встретились у той самой старой яблони на кладбище, под которой я похоронила Кирилла.
Николай подошёл молча, с опущенными плечами.
— Анна…
— Не говори ничего.
Он опустился на колени перед могилой и заплакал, как ребёнок.
— Прости меня, сынок. Ты ни в чём не был виноват.
Мы посадили маленькое деревце рядом с надгробием.
— Каким должен был стать Кирилл? — спросил он сорвавшимся голосом.
— Хорошим человеком. Ты ещё можешь им стать.
После этого Николай изменился. Он финансировал школу для матерей-подростков, которых выгнали из дома. Он назвал её «Дом Кирилла».
«Ни одна девушка не должна пройти через то, что прошла ты», — сказал он, приглашая меня в школу.
Простое здание наполнено смехом. На стене — фреска, изображающая женщину, протягивающую своего ребёнка к небу.
Николай ежемесячно присылает мне деньги. Я никогда не просила об этом.
«Анна, это не благотворительность. Это справедливость».
Я живу скромно. Готовлю, убираю, стираю. Но теперь я сплю лучше.
Я поделилась своей историей. Наконец-то кто-то услышал.
Проходя по школьному двору и видя девушек на уроках, я понимаю, какой долгий путь прошла. Одна из них, с длинными косами и застенчивой улыбкой, подходит ко мне:
— Вы мама Кирилла?
— Да, почему ты спрашиваешь?
— Я хочу быть такой же сильной, как вы, даже когда мне страшно.
Я обнимаю её.
— Ты уже сильная — просто поверь в это.
Иногда Николай звонит, чтобы обсудить дела школы. Он говорит меньше, слушает больше.
«Спасибо, Анна, — говорит он. — За то, что дала мне второй шанс на отцовство, пусть даже для других детей».
В главном холле висит табличка:
«Дом Кирилла. Чтобы ни одна мать не познала одиночества и ни один ребёнок не был невидим».
Моё прощение, возможно, никогда не будет полным. Но я знаю, что больше не владею молчанием.
Теперь я с гордостью подметаю двор.
Иногда пыль, которую ты убираешь, — это та же пыль, которую ты глотаешь, чтобы выжить.
Но когда ты рассказываешь свою историю, пыль превращается в семя.
И из него вырастают деревья, в тени которых могут укрыться другие.