В ординаторской повис тягучий, сладковато-горький запах пережжённого кофе и вымотанных нервов. Воздух был густым, как кисель, пропитанным ночными дежурствами, тревожными сигналами мониторов и тихим отчаянием. Нина Петровна, женщина с фигурой, напоминающей добротный самовар, и лицом, на котором суровость давно прописалась на постоянной основе, медленно, с лёгким лязгом, размешивала в своей огромной кружке третий за ночь сахар. Её пальцы, привыкшие к точности шприцов и капельниц, двигались автоматически.
— За десять лет в этой хирургии я, кажется, видела всё, — проговорила она в пространство, не глядя на молоденькую санитарку Светлану. — Но чтобы ведущий хирург с ребёнком на работу ходил… Нет, такое впервые.
Светлана, чьи глаза ещё не утратили блеск, приданный ей медицинским училищем, а сердце не покрылось броней цинизма, сочувственно вздохнула. Её собственный халат казался на ней чужым, слишком белым и слишком просторным.
— А куда ему деваться-то, Нина Петровна? Лидия ведь… — Света запнулась, подбирая деликатные слова. — …собрала свои чемоданы и ушла. Говорят, к тому самому бизнес-партнёру. А Дашенька одна остаётся. Лев Григорьевич просто разрывается между операционной и дочкой.
— Разрывается, — фыркнула старшая медсестра, но в её голосе не было и капли язвительности. Лишь усталая, выстраданная годами мудрость и горькое понимание. — Талант от Бога. Руки золотые. Спасает тех, от кого другие отказались. А в жизни… в жизни вот так. Уже третью неделю с дочкой здесь. Хорошо хоть, девочка тихая, словно мышка. Сидит себе в уголке и рисует.
Обе женщины замолчали, уставившись в мутные поверхности своих чашек. Их мысли были об одном и том же человеке — о хирурге Льве Григорьевиче. Его имя гремело в стенах больницы, обрастая легендами. Особенно после того, как он, словно рыцарь без страха и упрёка, взялся за тот самый, почти безнадёжный случай — пациентку из седьмой палаты.
— А миллионерша-то как? Всё так же? — прошептала Светлана, инстинктивно понизив голос, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие между жизнью и смертью.
— Так же. Стабильно тяжёлое. Ариадна… Красивое имя. Царица. И сама, говорят, женщина — кровь с молоком, сила и грация. После того нападения… Наши светила руками развели, а Лев Григорьевич вцепился в неё зубами. Вытащил. Вырвал у того света. Теперь не отходит, караулит, как пёс у постели хозяина. Всё надеется, что она очнётся.
Светлана робко выглянула в длинный, пустынный в этот предрассветный час коридор. В небольшом импровизированном детском уголке, устроенном добрыми руками медперсонала у самого поста, сидела маленькая девочка. Две тёмные, туго заплетённые косички торчали в разные стороны. Она, нахмурив бровки, с недетской концентрацией выводила что-то яркими фломастерами в альбоме, абсолютно игнорируя больничную суету, скрип каталок и приглушённые стоны.
— Дашенька — просто ангел во плоти. Умница невероятная, никому не мешает. Смотреть на неё — сердце в комок сжимается.
— А муж этой Ариадны? — сменила тему Нина Петровна, её голос приобрёл едва уловимые нотки подозрения. — Артур. Приходит, посидит минут десять с каменным лицом, будто на скучном совещании, и уходит. Моложе её, говорят, лет на десять. Больше ничего не знаем. Странный он какой-то. Холодный.
В этот момент дверь ординаторской с лёгким скрипом открылась, и на пороге возникла высокая, чуть сутулая фигура в белом, некогда идеально отглаженном, а теперь помятом халате. Это был Лев Григорьевич. Тень густой щетины покрывала его впалые щёки, но глаза, запавшие от бессонницы, горели странным, пронзительным огнём.
— Нина Петровна, Света, — его голос, обычно бархатный и уверенный, сейчас был хриплым от усталости, но в нём звенела сталь. — Будьте наготове. Кажется, у нашей пациентки в седьмой палате наметился… сдвиг. Положительная динамика. Я видел движение век.
Он не стал ждать ответа, развернулся и вышел, его шаги быстро затихли в коридоре. Медсёстры переглянулись. В воздухе запахло грозой. Надеждой.
Детский уголок, спрятанный в уютной нише, был своеобразным наблюдательным пунктом. Оттуда было видно почти весь коридор, но саму нишу замечали немногие. Даша, закончив с фиолетовым платьем для принцессы, принялась за рыцаря, когда на скамейку для посетителей, стоявшую напротив, тяжёло опустился мужчина. Она его уже видела. Это был тот самый дядя, который приходил к спящей тёте. Он достал телефон, и его красивое, гладкое лицо исказила внезапная гримаса злобы.
— Да сколько можно ждать! — зашипел он в трубку, и его шёпот был похож на змеиное шипение. — Я плачу не за то, чтобы этот… эскулап сопливый ставил на ней свои эксперименты! Она должна была… В общем, делай что-нибудь! Я не намерен вечно ждать!
Даша вздрогнула и отшатнулась, будто от внезапного удара. Она не поняла всех слов, но ледяная, ядовитая ненависть в его голосе была ощутима физически. И она точно знала — этот злой дядя ругает её папу. Её папу, который ночи не спит, чтобы спасти тётю. Ей стало так обидно и так страшно, что горло сдавил тёплый, неприятный комок. Мужчина резко встал и быстрыми, раздражёнными шагами скрылся за поворотом.
Позже, когда медсёстры разошлись по вызовам, Даша на цыпочках, прижимая к груди альбом, подошла к приоткрытой двери палаты номер семь. Ей страшно хотелось посмотреть на ту самую тётю, из-за которой злой дядя говорил такие гадости о папе. Женщина на кровати была бледной, как её простыни, вся опутанная проводами и трубками, похожая на куклу, с которой жестоко поиграли. Но Даше она показалась просто очень уставшей и крепко спящей. Как мама… когда мама ещё была мамой.
— Дашенька, сюда нельзя, солнышко, — тихо сказала подошедшая сзади Светлана и, ласково взяв её за руку, увела обратно в уголок.
А в это время Ариадна барахталась в кромешной, густой, липкой тьме. Это был не сон, это было небытие. Она не чувствовала своего тела, не понимала, где находится. Её сознание было крошечной песчинкой, затерянной в бесконечном океане чёрного мрака. Её охватывал primalный, животный ужас. Где Артур? Где её любимый муж, её рыцарь, её опора, который клятвенно обещал оберегать её от любых бед? Почему его нет рядом? Почему он не держит её за руку, не зовёт её, не помогает выбраться из этого смоляного, удушающего кошмара?
Она звала его мысленно, вкладывая в беззвучный крик всю свою волю, всю тоску, всё отчаяние. Но в ответ была лишь гробовая, всепоглощающая тишина. И вдруг сквозь этот непроглядный мрак, словно луч лазера, пробился звук. Сначала неразборчивый, далёкий, как радиопомехи из другой галактики. Потом она различила голоса. Спокойный, усталый женский. И… детский. Тоненький, чистый, звонкий, как хрустальный колокольчик. Девочка. Где-то совсем рядом была девочка. Эта простая, ясная мысль стала для неё единственным спасательным кругом, ярчайшим маяком в штормовом море. Если здесь есть дети, значит, это место не абсолютное зло. Значит, это — жизнь. Она ДОЛЖНА вернуться. Ради этого голоска, ради этого хрупкого знака живого.
Ариадна собрала в кулак последние крохи воли, всю свою нерастраченную ярость, всю кипящую жажду жизни и сделала немыслимое, сверхъестественное усилие — рывок навстречу тому далёкому, нежному звуку. Её тело пронзила острейшая, всепоглощающая боль, миллионы раскалённых игл впились в каждую клеточку. Свет, ослепительный и беспощадный, ударил в глаза. Она зажмурилась, а потом с невероятным трудом приподняла веки. Над ней колыхались расплывчатые силуэты в белых халатах. Люди засуетились, заговорили громче, торопливо. Она вернулась. Это был триумф. Это была пытка.
Когда сознание окончательно прояснилось, перед ней сидел тот самый уставший врач. Его глаза, глубокие и умные, внимательно изучали её.
— Ариадна, вы меня слышите? — его голос был низким, спокойным и невероятно твёрдым. Он вселял уверенность. — Меня зовут Лев Григорьевич. Вы в больнице. Вы в безопасности.
— Что… что случилось? — прошептала она, и её собственный голос показался ей скрипом ржавой двери.
— Вы были без сознания почти три недели. У вас тяжёлая черепно-мозговая травма, множественные переломы. Вы что-нибудь помните?
Три недели. Цифра повисла в воздухе тяжёлым, чугунным колоколом. Она отчаянно пыталась зацепиться хоть за какое-то воспоминание, но её прошлое было белым, стерильным полем.
— Я… помню, как вышла из машины. У нашего дома. Подъезд… и всё. Темнота.
Вскоре в палату вошёл Артур. Ариадна ждала его, как заблудшая путешественница ждёт спасительный огонёк. Но то, что произошло дальше, ввергло её в ледяной шок. Он не бросился к ней, не обнял, не прижал к себе с рыданиями облегчения. Он просто подошёл к кровати, как подходят к витрине, и положил холодную, безжизненную руку ей на плечо, словно они были едва знакомыми коллегами.
— Ну вот, ты и очнулась. Врачи говорят, идёшь на поправку. — Его голос был ровным, деловым, без единой эмоциональной ноты.
— Артур… я так боялась… — начала она, её губы задрожали.
— Слушай, у меня тут важный звонок, я на минутку, — перебил он её, уже доставая телефон.
Он вышел в коридор, проговорил с кем-то несколько фраз и вернулся.
— Рита, мне бежать надо, дела по бизнесу не ждут. Ты тут под присмотром. Я заскочу позже.
И он ушёл. Просто развернулся и ушёл. Ариадна смотрела на закрывшуюся дверь, и внутри у неё всё замерло и похолодело, будто её veins наполнили жидким азотом. Его не было рядом, когда она умирала. Он не обрадовался, когда она вернулась к жизни. Ни капли нежности, ни намёка на любовь, ни даже банальной человеческой жалости. Только ледяное, отчуждённое безразличие. И тут её сознание, будто скальпелем, обожгла ещё одна мысль. Почему она лежит здесь, в этой, пусть и хорошей, но самой обычной городской больнице? С их-то состоянием, с её связями, она должна была находиться в лучшей частной клинике страны, а то и мира. Что-то было не так. Всё было чудовищно неправильно.
И в этот момент из глубин подсознания, из той самой чёрной тьмы, в которой она блуждала, всплыла, словно пузырь со дна моря, обрывочная фраза, сказанная тем самым детским голоском: «Я бы на месте этой тётеньки вообще притворилась мёртвой для мужа, чтобы он показал, какой он на самом деле». Она не знала, где и когда это слышала — во сне, в бреду, наяву. Но слова впились в мозг с кристальной, невероятной чёткостью. Идея, безумная, страшная, отчаянная, родилась мгновенно. Она нажала кнопку вызова медсестры. Когда в палату вошёл Лев Григорьевич, она посмотрела на него твёрдым, выжженным решимостью взглядом.
— Доктор. У меня к вам необычная, я бы даже сказала, безумная просьба. Мне нужно, чтобы вы мне подыграли. Я хочу, чтобы вы сообщили моему мужу… о моей смерти.
— Это абсолютно исключено! — Лев Григорьевич даже отшатнулся, будто её слова были физическим ударом. Его профессиональное естество восстало против кощунства. — Я врач, а не актёр в дешёвом мыле. Я не могу лгать о смерти пациента! Это аморально, неэтично и категорически незаконно!
— Пожалуйста! — в голосе Ариадны зазвенели неподдельные, отчаянные слёзы. Она пыталась приподняться, и боль пронзила её тело, но она её игнорировала. — Умоляю вас! Я должна узнать правду. Я чувствую это каждой клеточкой своего избитого тела! Меня обманывают, вокруг меня творится что-то ужасное, и это — единственный способ выяснить что! Пожалуйста, помогите мне! Вы же спасли мне жизнь, не дайте теперь ей превратиться в ад!
Она смотрела на него с такой бездонной мольбой, с такой оголённой надеждой, что он невольно замер. В её глазах, полыхующих лихорадочным блеском, он увидел ту самую боль, то самое смятение и разбитость, которые поселились в его собственной душе несколько недель назад, когда он вернулся домой и нашёл лишь пустые шкафы и короткую, убийственную записку от Лидии. Предательство. Боль от чужих рук. Он знал это чувство на вкус, на цвет, на запах. Оно было горьким и едким. Тяжело, почти стоном выдохнув, он кивнул, чувствуя, как рушится один из его главных профессиональных принципов.
— Хорошо. — это слово далось ему невероятным усилием. — Но только один раз. Это спектакль на одно представление. И я не хочу знать никаких подробностей ваших семейных драм. Я сделаю это только потому, что верю ваему инстинкту выжившего.
Когда Артур в следующий раз появился в больнице, его в холле встретил Лев Григорьевич. Лицо врача было непроницаемой, скорбной маской. Он подошёл ближе.
— Мне… очень жаль, — тихо, сдавленно произнёс он, избегая смотреть Артуру в глаза. — Мы сделали всё, что могли. Сердце… остановилось внезапно, около часа назад. Осложнения после травмы. Ничего нельзя было предугадать. Мои соболезнования.
Он развернулся и быстрыми шагами ушёл в сторону ординаторской, чувствуя себя последним подлецом и предателем своей клятвы. Его руки дрожали. Ариадну тем временем накрыли с головой простынёю, превратив в безликую, неподвижную статую.
Артур замер на секунду. Ни один мускул не дрогнул на его идеально гладком лице. Затем он медленно, почти небрежно вошёл в палату. Подошёл к кровати. Вгляделся в очертания под простынёй. Потом, с странной, брезгливой осторожностью, оттопырив мизинец, ткнул в плечо неподвижной фигуры. Никакой реакции. Тишина. И в этот момент его лицо исказила совершенно нечеловеческая гримаса. Он запрокинул голову и разразился беззвучным, но оттого ещё более жутким, сотрясающим всё его тело хохотом. Он смеялся, как ненормальный, с диким, животным облегчением, как человек, сбросивший с плеч непосильную, ненавистную ношу.
Он выхватил телефон, его пальцы порхали по экрану.
— Зайчонок! Да, это я! — зашептал он в трубку, его голос срывался от неподдельной, ликующей радости. — Всё! Конец! Она умерла! Слышишь? Умерла! Мы свободны! Теперь всё наше! Да, придётся отстегнуть этим идиотам за их «работу», но даже меньше, чем договаривались. Гадючье отродье, чего они тянули, не могли на месте прикончить… Ну ничего, не суть! Главное — результат! Я еду к тебе, любимая! Жди!
Он повернулся, чтобы уйти, и застыл, будто врезавшись в невидимую стену. В дверях палаты, скрестив на груди руки, стоял доктор Лев Григорьевич. Лицо его было белее больничной извести. Артур инстинктивно, с замедленной реакцией пьяного, обернулся на кровать. В этот момент его навороченный телефон с оглушительным, как выстрел, треском разбился об кафельный пол.
«Мёртвая» Ариадна сидела на кровати. Простыня сползла на колени, обнажив её бледное, искажённое холодной яростью лицо. В её дрожащей руке был её собственный телефон, и на экране ярко горела иконка завершённой видеозаписи.
— Ты… ты… — просипел Артур, его лицо стало землистым, маской смертельного ужаса. Слюна брызнула из уголков его рта. — Ты покойница! Ты всё подстроила! Подлая тварь! Я тебя… я вас всех уничтожу!
С диким, нечленораздельным воплем он, как затравленный зверь, рванулся к выходу, оттолкнул Льва Григорьевича и, расталкивая всех на своём пути, помчался по коридору.
— Его нужно задержать! Немедленно! — воскликнул Лев, но его голос перекрыл спокойный, ледяной голос Ариадны.
— Не надо. Не тратьте силы. Теперь им займутся совсем другие люди. Видеозапись уже улетела туда, куда следует. Он далеко не убежит.
Лев Григорьевич молча смотрел на неё. Сильная, волевая, великолепная в своей гневной мощи женщина, только что пережившая чудовищное, хладнокровное предательство самого близкого человека. Он вышел, чтобы дать ей прийти в себя. Когда дверь закрылась, Ариадна откинулась на подушки, и по её щекам, вопреки всей её железной воле, покатились крупные, беззвучные, обжигающие слёзы. Она плакала не от горя, а от чудовищного опустошения, от краха всей своей прежней жизни, от осознания глубины того обмана, в котором она жила.
В этот момент дверь палаты тихонько, с лёгким скрипом приоткрылась, и в щель просунулась знакомая головка с двумя растрёпанными косичками.
— Вам очень больно? — тоненьким, словно стеклярус, голоском спросила Даша. В её огромных, серых глазах светилось неподдельное сострадание.
Ариадна вздрогнула и быстро, по-детски, смахнула слёзы тыльной стороной ладони.
— Нет, милая. Всё уже прошло. Всё в порядке.
Девочка сделала несколько шагов вперёд, её крошечные босые ноги почти неслышно шаркали по холодному полу.
— Мой папа говорит, что большие и сильные тоже иногда плачут. Но только чуть-чуть. А потом надо обязательно выпить очень сладкого чаю с шоколадным печеньем. От этого на душе светлеет.
Ариадна невольно улыбнулась сквозь пелену слёз. Она протянула руку — бледную, исхудавшую, с капельницей у локтя — и легонько коснулась одной из тёплых, шёлковистых косичек.
— А тебя как зовут, моё маленькое чудо?
— Даша. А вас?
— Ариадна.
— Мой папа зовёт меня стрекозкой, — доверительно поделилась девочка, делая шаг ближе. — Говорит, я быстрая и непоседливая, и глазки у меня большие.
Ариадна замерла. Мороз пробежал по её коже. Стрекоза. Это было её собственное, детское, самое заветное прозвище, о котором не знал практически никто. Она интуитивно, всеми фибрами своей истерзанной души почувствовала невероятную, мистическую связь с этой маленькой, серьёзной девочкой, пришедшей к ней в самый тёмный час. Между ними мгновенно возникла и потянулась тончайшая нить понимания, хрупкая и в то же время невероятно прочная, как крыло той самой стрекозы.
Они проболтали почти час. Даша рассказывала о своих рисунках, о больничных буднях, о папе-герое. Ариадна слушала, и ледяная пустота внутри понемногу начинала заполняться тихим, тёплым светом.
На следующий день в больнице появились люди в строгой, официальной форме. Они долго и обстоятельно беседовали с Ариадной в её палате, аккуратно записывая показания. Маховик правосудия, медленный, неповоротливый, но неотвратимый, начал свой разгон.
К вечеру того же дня Ариадна вызвала к себе главного врача больницы — грузного, запыхавшегося мужчину с лоснящимся лицом и вечно озабоченным выражением лица.
— Я хочу выписаться, — заявила она без предисловий, её голос не допускал возражений.
— Это категорически исключено! — отрезал главврач, раздуваясь, как индюк. — С вашими-то травмами, Ариадна Викторовна, вы должны находиться под круглосуточным наблюдением ещё как минимум несколько недель! Я не могу взять на себя такую ответственность!
— Тогда давайте заключим сделку, — глаза Ариадны холодно блеснули сталью. В них не осталось и следа от той ранимой женщины, что плакала вчера. — Я перевожу на счёт вашего учреждения сумму, достаточную для полного капитального ремонта всего хирургического корпуса, закупки самого современного оборудования мирового уровня и трёх новых аппаратов ИВЛ. А вы… вы официально отправляете доктора Льва Григорьевича в оплачиваемый отпуск. Срочный. По семейным обстоятельствам. Он побудет моим личным врачом на дому. И его дочь, Даша, конечно, поедет с ним. Ей будет куда полезнее дышать свежим воздухом в загородном доме, чем торчать в этих больничных коридорах.
Главврач побагровел, затем побелел. Это был откровенный, наглый шантаж. Но предложение было настолько соблазнительным, что у него перехватило дыхание. Он представил себе сверкающие новейшей техникой операционные, благодарственные речи на коллегии министерства, премии, ордена…
— Это… крайне нестандартное предложение, — прокряхтел он, нервно поправляя очки. — Крайне…
— Зато крайне выгодное для всех сторон, — отрезала Ариадна. — Особенно для вас.
Час спустя все формальности были улажены. Лев Григорьевич, абсолютно ошарашенный и смущённый таким фантастическим поворотом событий, вместе с Дашей на роскошном автомобиле Ариадны переезжал в её огромный, похожий на дворец, загородный дом. Даша визжала от восторга при виде своей собственной комнаты с балконом, выходящим в цветущий сад, а Лев Григорьевич ходил по мраморным холлам и всё пытался найти в себе смелость отказаться, чувствуя себя неловко и постоянно бормоча извинения.
— Лев Григорьевич, — остановила его наконец Ариадна, мягко, но твёрдо положив руку на его рукав. — Перестаньте, пожалуйста, извиняться. И уж тем более — за то, что у вас такая лучезарная, замечательная дочь. Знаете, я всё больше склоняюсь к мысли, что выбралась к свету именно благодаря её голосу. Она была моим ангелом-хранителем. Моим проводником.
Прошло несколько месяцев. На суде Лев сидел рядом с Ариадной на жёсткой деревянной скамье. Он пришёл поддержать её, быть рядом. Когда государственный обвинитель начал монотонно, без эмоций зачитывать длинный, чудовищный список травм, нанесённых ей наёмными громилами по чёткому заказу Артура и его молодой любовницы, Лев почувствовал, как кровь стынет в его жилах. Сухой, протокольный язык перечисления множественных переломов, черепно-мозговой травмы, ушибов внутренних органов и гематом звучал страшнее любого эмоционального, истеричного рассказа. Он смотрел на профиль Ариадны, на её плотно сжатые, белые от напряжения губы, на гордую, непокорённую линию подбородка, и в этот момент с оглушительной, слепящей ясностью понял, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не сможет оставить эту невероятно хрупкую и при этом несгибаемо сильную женщину. Что он должен быть рядом. Всегда. Чтобы защищать её. Оберегать. Любить. Он нашёл её холодную, дрожащую руку и крепко, по-мужски, сжал её в своей. Ариадна, не поворачивая головы, ответила на его пожатие. В этом простом, молчаливом жесте было всё: безмерная благодарность, глубочайшее доверие и рождение нового, настоящего, взрослого чувства.
Лев вернулся на работу в полностью обновлённое, сияющее хромом и стеклом отделение. Но Даша больше не ходила с ним. Она оставалась дома с «новой мамой», как она теперь с гордостью называла Ариадну. Та полностью перестроила свой рабочий график, отодвинув многомиллионные сделки на второй план, чтобы самой забирать Дашу из школы, водить её на танцы и помогать с уроками. Её бизнес-империя могла и подождать. Она обрела нечто неизмеримо более ценное.
Однажды вечером, когда они втроём сидели на просторной террасе, залитой золотым светом заходящего солнца, и пили чай с тем самым шоколадным печеньем, Лев, волнуясь и запинаясь, сделал Ариадне предложение. Та, смеясь сквозь слёзы счастья, ответила, что ждала этого уже два месяца и начала потихоньку злиться. Подготовка к свадьбе захватила их с головой. К удивлению Льва, главными организаторами и вдохновителями стали Ариадна и Даша. Они вместе с азартом выбирали ткань для платья, спорили до хрипоты о цвете скатертей и салфеток, составляли бесконечные списки гостей, полностью поглощённые этими приятными, суматошными хлопотами.
И Лев Григорьевич, глядя на своих любимых девочек — таких разных, так непохожих, но таких родных и бесконечно своих, — понимал, что наконец-то обрёл то, о чём даже не смел мечтать. Ту самую тихую, прочную гавань после всех жизненных бурь. Все встало на свои места. Все были по-настоящему, безоговорочно счастливы. И тишина, что теперь царила в их доме, была тишиной мира, покоя и безмерного, всеобъемлющего счастья.