Я родился в середине зимы — в самом конце февраля, когда холод ещё не отпускает землю, а надежда на весну кажется призрачной. В маленьком городе, где лето, казалось, вообще никогда не наступало. Там снег ложился плотным покровом ещё в декабре и не торопился таять до апреля. Подъезды домов пахли квашеной капустой, уксусом, старыми стенами и жизнями, прожитыми без особого света. Город был как бы вне времени — будто замерший в вечной хмурости, будто ожидавший чего-то, что так и не случилось.
В роддоме №3, где я появился на свет, тоже не было весны. Ни в буквальном, ни в переносном смысле. Там царила стерильная пустота, там работали врачи, для которых моё рождение стало всего лишь очередной записью в карте. Они знали: здесь, в этом месте, весна никогда не наступает. Не потому, что не должно быть тепла, а потому, что его просто не ждут.
Моя мать… она не плакала, когда уходила. Не просила прощения. Не обещала вернуться. Она просто подписала бумаги, оставив за собой решётку детской комнаты, запах антисептика и первый крик новорождённого. Я помню, как мне однажды сказали, что она «отказалась». Просто так, коротко, будто это слово ничего не значило. Для меня же оно стало началом всей жизни.
У меня не было фамилии. Только прочёрк в документах. Имя мне дали медсёстры — Ярослав. Так они называли всех мальчиков, рождённых в январе и феврале. Это был их способ навести хоть какой-то порядок в хаосе судеб, которые начинались здесь, в этом роддоме. Список имён на каждый месяц года. Как будто они заранее знали, что большинство из нас пройдут через жизнь без имени, без истории, без родительского взгляда.
Меня передали в Дом ребёнка. Потом — в интернат. Затем в другой, и ещё один. Каждый новый адрес становился частью моей биографии, но не частью моего сердца. Никто не хотел брать «старших». Все выбирали младенцев, которым можно было представить будущее, или детей помладше, чьи глаза ещё могли светиться надеждой. А я рос, и с каждым годом становился слишком взрослым для любви. Слишком сложным. Слишком реальным.
И всё это время у меня в голове крутился вопрос: почему? Почему женщина, которая выносила тебя девять месяцев, может просто уйти? Что должно произойти внутри человека, чтобы он решился на отказ? Что за страх, боль или отчаяние могут перевесить связь между матерью и ребёнком?
Когда мне было лет десять, я спросил воспитательницу:
— А ты видела мою маму?
Она только пожала плечами:
— Таких, как ты, здесь много, Слав. Мы не запоминаем.
Её слова тогда не задели меня. Возможно, потому, что я уже понимал: для них мы были скорее цифрами, чем именами. Но в моём сердце этот вопрос остался. Он стал камнем, который я носил внутри, пока не нашёл сил разобрать его на части.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я решил стать врачом. Не потому, что хотел спасать людей, не потому, что мечтал о благородной профессии. Нет. Я хотел знать. Понимать устройство тела, работу разума, заглянуть в самую глубь человеческой души. Хотел понять, почему кто-то сдаётся, а кто-то продолжает бороться. Почему кто-то рождает — и сразу уходит. Почему некоторые готовы отказаться от самого важного.
Так началась моя дорога. Я учился, работал, выживал. Днём — пара в университете, вечером — дежурство в поликлинике, ночью — подработка в аптеке. Без связей, без протекции, без поддержки. Только с голодом знания и злостью, которая иногда пугала даже меня самого. Меня учили не учебники, а вызовы на дом, приёмные отделения, морги и запахи крови, спирта и кофе, сваренного впрок.
Когда я получил диплом, мне было двадцать четыре. Когда я действительно стал врачом — 26. Потому что настоящий врач рождается не в момент получения документов, а в тот день, когда он впервые чувствует ответственность за чужую жизнь.
И вот, однажды, в обычный день, на обычной смене в районной больнице, я вошёл в палату и увидел её. Женщину лет пятидесяти. Седые волосы, глубокие морщины, следы прожитых лет на лице. Её привезли с дачи после инсульта. Обычная история. Обычное состояние. Но когда я открыл её карту, сердце внезапно сжалось.
«Беременности — 1. Роды — 1. Отказ — да. Год — 1995.»
Дата рождения ребёнка — 16 февраля 1995 года.
Точно такая же, как у меня.
Я вышел в коридор. Сжал карту в руках, как будто это могло изменить то, что я уже понял. В голове стучало, дыхание сбилось, ноги не слушались. Я вернулся в палату. Она уже проснулась. Смотрела в потолок, как будто считала трещины в мыслях.
— Здравствуйте, — сказал я. — Я ваш лечащий врач.
Она кивнула.
— Где я?
— В районной больнице. Вас привезли после инсульта.
— Умерла, что ли?
— Нет. Ещё нет.
Она усмехнулась — криво, слабо, но живо.
Я не говорил ей ничего. Просто лечил. Смотрел. Изучал. Она задавала вопросы — редкие, поверхностные. Про еду, про лекарства, про прогнозы. На третий день она вдруг сказала:
— У вас глаза знакомые. Я вас где-то видела?
— Вряд ли. Вы ведь из города?
— Я здесь родилась. Но потом уехала. Потом вернулась.
Пауза.
— У вас есть дети?
Она замялась. Потом ответила:
— Был один. Но я… тогда оставила. Дура была. Молодая. Испугалась.
— А сейчас?
Она посмотрела на меня.
— Не знаю. Я его никогда не видела. Не знаю, жив ли. Всю жизнь боялась, что он меня ненавидит. И правильно, наверное.
Я кивнул. И сказал:
— Он жив.
— Откуда вы знаете?
Я посмотрел ей прямо в глаза. Медленно. Чётко.
— Потому что он — я.
Наступила тишина. Густая, тяжёлая. Она не закричала, не заплакала. Только сжала край простыни. Смотрела на меня, как на призрак, которого давно ждала, но не хотела встретить.
— Ты… Я…
— Да.
— Почему ты здесь?
— Работаю. Лечу. Живу.
— Ты знал?
— Только из карты. Я никогда тебя не искал. Но ты — сама пришла.
Она долго молчала. Потом сказала:
— Мне нет прощения.
— Я не прошу у тебя ничего.
— Хочешь знать, почему?
— Не надо. Уже поздно.
Пауза.
— Я боялась. Мне было 24. Я жила в общаге. Мальчик ушёл. Денег не было. Мне сказали — ты сама с ума сойдёшь.
Я написала отказную.
И каждую зиму, когда лежал снег, думала — ты где-то есть. Что ты растёшь. Что, может, простишь.
— Я не держу зла.
— Почему?
Я смотрел на неё.
— Потому что если бы ты не отказалась — я не стал бы тем, кто я есть.
Она оставалась в больнице ещё неделю. Я приходил к ней даже тогда, когда не был на смене. Мы разговаривали — иногда много, иногда мало, иногда просто молчали вместе. Иногда мне казалось, что эти тридцать лет, отделявшие нас друг от друга, просто испарялись. Не было боли, не было прошлого. Только два человека, которые вдруг снова оказались рядом.
Она не просила называть её мамой. Я не звал её так. Но однажды, когда я уходил, она сказала:
— Я горжусь тобой.
— Спасибо, — ответил я. — Мне этого достаточно.
И правда было достаточно. Потому что я уже давно перестал искать маму. Я искал смысл. И нашёл его в себе.