— Кто там рыдает? Степан, слышишь? В такую ненастную погоду кто-то плачет!
— Вероятно, завывает ветер, Катюша. Какие могут быть слезы в подобную ночь…
Я выбежала на крыльцо, не набросив платок. Осенний дождь хлестал по щекам, а я продолжала всматриваться во тьму.
И внезапно — снова этот звук. Не ветер, нет. Человеческие рыдания, тонкие такие, беззащитные.
У нижней ступеньки находился сверток, перевязанный старым шарфом. Внутри — ребенок, мальчик примерно трех лет.
Глаза широко распахнуты, но взгляд — в пустоту. Он не моргал, когда я поднесла ладонь к его лицу.
Степан вышел, молча поднял сверток с малышом и занес внутрь.
— Это божественное предначертание, — только и произнес он, ставя чайник. — Оставим.
Утром отправились в районную больницу. Доктор Семён Палыч покачал головой и тяжело вздохнул:
— Незрячий. С момента рождения, судя по всему. Говорить не говорит, но на звуки реагирует. Развитие… сложно сказать. Катерина Сергеевна, вы же осознаете, таких детей в детские дома…
— Нет, — произнесла я тихо, но так, что врач замолчал. — Не осознаю. И не хочу осознавать.
Позднее оформили документацию.
Помогла Нина из сельсовета — дальняя родственница по материнской линии. Все организовали как «усыновление». Назвали Ильей — в память о дедушке Степана.
В этот день домой вернулись семьей.
— Как мы его? — растерялся Степан, неуклюже держа малыша, когда я открывала дверь.
— Как сумеем, так и будем. Учиться станем, — ответила я, сама не слишком доверяя своим словам.
С работы в школе пришлось уйти — временно, как я полагала. Илья требовал внимания каждое мгновение.
Он не видел опасности, не знал, где край крыльца, где печка.
Степан трудился на лесозаготовках, приходил измученный, но каждый вечер что-то создавал для малыша — деревянные поручни вдоль стен избы, колышки с верёвочками в огороде, чтобы Илья мог перемещаться, держась за протянутый шнур.
— Взгляни, Катерина, он улыбается, — Степан впервые после появления Ильи улыбнулся сам, демонстрируя мне, как малыш ощупывает его большую, шершавую ладонь.
— Он различает тебя, — прошептала я. — По рукам.
Соседи разделились на две группы. Одни сочувствовали, другие осуждали. Первые присылали детей помогать, приносили молоко, яйца. Вторые перешептывались на лавочках:
— И зачем им такое? Сами здоровы, могли бы своего родить.
Меня это возмущало, но Степан мудро говорил:
— Они не знают, не понимают. Мы тоже не знали, пока Ильюшка не появился.
К зиме Илья начал произносить первые слова. Медленно, неуверенно:
— Ма-ма.
Я застыла с ложкой каши в руке. В ту минуту что-то во мне изменилось — словно река, что текла в одну сторону, вдруг повернула вспять.
Я никогда не считала себя матерью. Учительница, жена, деревенская женщина — но не мать. А теперь…
Вечерами, когда Илья засыпал, я сидела у печки и перечитывала старые учебники, стремясь понять, как обучать незрячего ребенка.
Открытия происходили постепенно. Я водила его руками по предметам, называя их.
Давала трогать разные поверхности — гладкие, шершавые, теплые, холодные. Мы вслушивались в звуки деревни — петухов, коров, скрип калиток.
— Ты не падай духом, — говорила баба Дуня, принося парное молоко. — Бог даст, вырастет. У них же… у незрячих-то… слух острее, руки чувствительнее. Глядишь, еще всех удивит.
— Я не падаю духом, — отвечала я. — Просто… мы не знаем как. Никто не знает. Просто любим его.
— А больше и не надо, — кивала старуха, ставя бидон на стол. — Любовь — она всё преодолеет.
Весной Илья уже передвигался за мной по дому, держась за мой передник.
Различал Степана по шагам, тянул к нему руки.
А когда соседские дети стали приходить к нам во двор, он впервые рассмеялся, услышав, как они играют в салки.
— Катюш, — Степан обнял меня, наблюдая, как Илья сидит на крыльце, прислушиваясь к детским голосам. — Я вот думаю… а ведь это не мы его нашли. Это он нас отыскал.
Время шло. Илья взрослел, как взрослеют все дети — стремительно быстро. К семи годам он знал наш дом лучше нас самих.
Мог пройти от крыльца до сарая, ни разу не сбившись с тропы. Различал деревья в саду по фактуре коры. Помогал мне перебирать картофель, безошибочно выявляя испорченные клубни.
— Она источает другой аромат, — пояснял он, откладывая подгнивший овощ. — И если постучать ногтем, звук приглушенный.
Степан соорудил для него целую сеть ориентиров — колышки различной высоты по всему двору, веревочные дорожки, поручни.
А я искала способы обучить его чтению.
— Как же ты будешь осваивать буквы? — интересовались соседки. — Может, и не нужно ему это?
Я молчала. По ночам вырезала из липы буквы — объемные, с четкими углами и выпуклыми изгибами. Вколачивала гвоздики в дощечки, натягивала проволоку — получались строки. Пусть и совсем маленькие, пара слов.
Илья водил пальцами по этим самодельным символам, запоминая форму каждой литеры.
В день, когда он прочитал свое первое слово, Степан принес из леса огромную сосновую доску.
— Сделаем стол для занятий, — произнес он, его глаза светились. — С бортиками, чтобы учебники не падали.
Официальные представители узнали о нашем Илье, когда ему исполнилось восемь. Прибыла комиссия из районного отдела образования — проверить, почему ребенок не посещает школу.
— Гражданка Воронцова, — начала полная женщина в строгом костюме, — вы осознаете, что нарушаете закон? Ребенок школьного возраста обязан получать образование.
— Он его получает, — я указала на самодельную азбуку, тетради с проколотыми страницами, где Илья учился писать, продавливая бумагу.
— Но не от профессиональных педагогов, — возразила она. — В нашем регионе имеется специализированный интернат для незрячих детей. Там профессиональный уход, методики…
— Нет, — я ощутила, как застыло лицо.
— Подумайте, гражданка. Он ведь даже не родной вам по крови. Зачем мучаетесь? Там о нем позаботятся лучше.
Я медленно поднялась с сиденья.
— Он наш. И он будет жить полноценной жизнью, а не существовать.
Они уехали, но я знала — вернутся. Степан молчал два дня, а потом начал достраивать к дому новую комнату.
— Для Ильи, — сказал он, вбивая первый гвоздь. — Его личную. Чтобы складывать учебники.
Мне позволили вернуться в школу преподавателем, а дома разрешили самой обучать Илью. Каждый день после занятий мы учились. Он схватывал всё моментально.
Иногда приходили и другие учителя, удалось договориться.
— Екатерина Сергеевна, — сказал мне однажды директор школы, — а вы знаете, что ваш мальчик… особенный?
— Знаю, — улыбнулась я.
— Нет, я не о слепоте. У него феноменальная память. И речь… Откуда у сельского ребенка такой словарный запас?
Я читала ему каждый вечер. Пушкина, Толстого, Чехова. Степан приносил книги из районной библиотеки — там работала Анна Павловна, которая стала нашим защитником.
Она откладывала для нас новинки, а когда появился первый кассетный магнитофон, начала записывать книги на пленку.
Илья слушал, запоминал, повторял. Его речь действительно отличалась от речи других детей — неторопливая, продуманная, словно он пробовал каждое слово на вкус, прежде чем произнести.
В деревне к нему привыкли. Дети больше не дразнили, а бежали навстречу:
— Илюха, иди к нам! Расскажи историю!
Он рассказывал им сказки — те, что читала я, и те, что сочинял сам.
Сидел на бревне у околицы, а вокруг — деревенская ребятня, разинув рты. Даже взрослые останавливались послушать.
— Знаешь, Степа, — сказала я мужу однажды вечером, — мне кажется, он замечает больше нас. Только иначе.
— Он сердцем видит, — кивнул Степан. — А мы глазами смотрим, да не всегда видим.
Когда Илье исполнилось семнадцать, мы с ним сидели на крыльце. Я зашивала Степану рубашку,
Илья водил пальцами по книге, которую я раздобыла для него, специально для незрячих.
— Мама, — внезапно сказал он, — я хочу писать. Чтобы другие тоже не страшились.
— Писать? — я уколола палец иглой. — Ты хочешь стать автором?
— Да, — он повернул ко мне лицо. — Я хочу поведать о тех, кто не видит. Но всё равно замечает мир. О тебе. О папе. Обо всём, что вы мне подарили.
Я смотрела на его лицо — худощавое, с высокими скулами, так напоминающее лицо Степана, хотя они не были связаны кровными узами. Мой сын. Наш сын.
— Я буду записывать за тобой, — сказала я, сжимая его руку. — Каждое слово.
2025 год. За окном весна — шумная, звонкая, с криками грачей и ароматом оттаявшей земли.
Я сижу в плетеном кресле на террасе нашего нового дома. Просторного, светлого, с широкими коридорами и отсутствием порогов. Дом, который Илья воздвиг для нас на гонорары от своих произведений.
— Мам, чай остывает, — Илья ставит передо мной новую чашку. Сорок семь лет, а движения всё такие же аккуратные, выверенные.
Только теперь он ориентируется не только в доме — во всём мире.
— Задумалась, — улыбаюсь я, беря чашку. — Вспоминала, как мы начинали.
Степан выходит из сада, опираясь на трость. Годы не пощадили его крепкую спину — слишком много древесины перетаскал, слишком много досок выстругал.
— О чём беседуете? — спрашивает он, присаживаясь рядом.
— О прошлом, — отвечает Илья и смеётся. — Мама снова в воспоминаниях.
— Она у нас мечтательница, — Степан берёт мою руку. Его ладонь — всё такая же шершавая, хоть и покрытая старческими пятнами.
Я смотрю на них — двух самых важных мужчин в моей жизни — и не могу поверить, сколько всего случилось за эти годы.
После того разговора на крыльце Илья начал диктовать мне рассказы. Сначала неуверенно, потом — всё смелее.
Я фиксировала каждое слово в толстую записную книгу. Когда появились персональные компьютеры, мы вместе с ним освоили эту технику.
Анна Павловна из библиотеки помогла установить контакт с редакцией литературного издания.
Первый рассказ Ильи опубликовали в 2000 году. «Слушающий мир» — повествование о мальчике, который различал людей по звучанию их шагов. Потом вышла повесть, роман, сборник.
Творчество Ильи уникально. Оно рассказывает о людях, которые воспринимают действительность иным образом. О голосах, звуках, прикосновениях.
О свете, который можно ощутить кожей. О памяти, которая мощнее зрения.
Сейчас у него собственная студия в большом доме — с компьютером, который озвучивает всё, что возникает на мониторе. С программами распознавания речи, которые фиксируют его высказывания.
Технологические новшества преобразили жизнь таких, как он. Но Илья утверждает, что главное преображение случилось не благодаря оборудованию.
— Люди начали слышать, — разъясняет он журналистам, которые прибывают брать интервью. — Научились внимать тем, кто отличается.
Степан активирует радиоприемник — старый аппарат, который мы храним, как святыню.
— Снова про нашего будут передавать, — произносит он с гордостью.
Илья морщится:
— Папа, выключи. Неловко слушать о себе.
— А я обожаю, — упрямо говорит Степан. — Помнишь, Катерина, как он впервые сказал «мама»?
Я улыбаюсь.
— А как забыть… Я тогда рыдала, как последняя дура.
Радио повествует о новом романе Ильи Воронцова, который стал значимым событием в литературе. О его маленьком благотворительном фонде для незрячих детей.
О том, как трансформировалось отношение общества к людям с особенностями зрения.
В дверь стучат — это доставили новый девайс для Илюшиной студии. Сын направляется открывать — уверенно, не задевая стен. В доме, который создан для него, ему не нужны проводники. — Представляешь, — возвращается он, сияя, — меня пригласили в фонд «Люди Света»! Хотят, чтобы я стал их представителем.
— Отправишься? — интересуется Степан.
— Не знаю, — Илья располагается между нами. — Только если вы со мной будете. Я без вас никуда.
Мы сидим втроём на террасе, вслушиваемся в весну. Я наблюдаю за своим сыном — высокого роста, статного мужчины с благородной сединой на висках.
За мужем — состарившимся, но всё такого же надёжного. И размышляю о том дожде, о том крике в ночи.
Я всегда полагала, что мы подарили Илье жизнь. Но с возрастом осознала — он подарил её нам. Наполнил смыслом, светом, который не видим, но чувствуем каждый день. Научил замечать то, что другие пропускают. Слышать сердцем.
Если бы снова произошла та октябрьская ночь — я бы снова выбежала на крыльцо. Босая, под дождь. И снова произнесла бы: да. Да этой судьбе. Да этому сыну. Да этой жизни, которая оказалась намного богаче, чем я могла мечтать.
— Мам, о чём думаешь? — Илья касается моей руки.
— О том, что ты — лучшее, что случилось с нами, — говорю я просто.
— Нет, — он качает головой и улыбается той особенной улыбкой, которую я знаю уже множество лет. — Лучшее, что случилось — это мы. Все мы вместе.
— Ой, сынок, а вон твоя жена и дочка идет! Давай их встретим.
А теперь хотите узнать, как всё происходящее воспринимал Илья? Давайте взглянем на историю с его точки зрения.
Мой мир всегда был своеобразным. Не «темным» — как считают многие. Просто другим, наполненным звуками, ароматами, прикосновениями.
Первые воспоминания — тепло маминых рук. Её голос, звенящий, как весенний ручей. Шершавые пальцы отца, источающие запах смолы и дерева.
Я не знаю, когда осознал, что не вижу — потому что никогда не видел иначе. Мне было пять, когда я впервые поинтересовался об этом.
— Мама, почему я не вижу, как остальные?
Она застыла. Я слышал, как дрогнуло её дыхание. Потом она взяла мои руки и положила их на своё лицо. — Ты видишь по-другому, Илюша. Руками, ушами, сердцем. Глаза — только один метод. У тебя — другие.
В тот день она провела меня в сад и позволила потрогать каждое дерево, каждый куст. «Запоминай их голоса,» — говорила она. — «Берёза шумит иначе, чем осина. Яблоня пахнет не так, как вишня.»
Мир для меня был симфонией звуков. Скрип половиц в доме, по которому я знал, где нахожусь. Звон посуды на кухне. Шелест страниц, когда мама читала мне вечерами.
Когда мне было шесть, соседский мальчишка Вовка спросил: «А как ты видишь сны?» Я долго размышлял, как объяснить. — В моих снах я парю. Касаюсь верхушек деревьев. Слышу, как шумит каждый лист.
— Но какого они цвета? — не отступал он.
— Цвета… звучат, — сказал я тогда. — Жёлтый звенит, как колокольчик. Красный гудит, как труба.
Вовка замолчал. А потом схватил меня за руку:
— Пойдём! Я тебе что-то покажу!
Он привёл меня к реке. Зачерпнул воду ладонями и дал мне потрогать.
— Вот какой голубой, — сказал он. — Как холодная вода.
Так началась наша дружба. И моё познание цветов через прикосновения, звуки, температуру. Когда пришло время учиться, мама создала для меня целый мир из выпуклых букв. Я часами водил пальцами по шероховатым дощечкам, запоминая формы. Алфавит я освоил за неделю. Чтение открыло мне новую вселенную.
— Как ты запоминаешь так быстро? — удивлялась мама.
Я не знал, как объяснить. Для меня каждая буква имела свой характер, свой голос. А слова складывались в мелодии, которые я не мог забыть. В восемь лет прибыли люди, которые хотели забрать меня. Я стоял за дверью, слушал, как мама спорит с ними. «Он наш,» — сказала она так, что даже у меня мурашки побежали по спине. — «И он будет жить только с нами.»
Тогда я впервые понял – не видеть в этом мире значит быть под угрозой. Тебя могут забрать, отделить, спрятать от остальных. И ещё я понял, что у меня есть защитники. Отец построил мне комнату. Я помогал ему, подавал гвозди, держал доски. Он никогда не говорил «осторожно» или «не трогай» — просто говорил, как правильно:
— Молоток держи крепче. Бей точно, без страха.
В двенадцать лет я начал рассказывать истории. Сначала — пересказывал то, что читала мне мама. Потом стал придумывать свои. — Откуда ты берёшь эти истории? — спрашивали деревенские ребята, собираясь вокруг меня.
— Из воздуха, — смеялся я. — Слышу, как они шепчутся.
На самом деле истории рождались из звуков. Скрип двери превращался в начало приключения.
Шум дождя — в марш. Стрекот маминой швейной машинки превращался в моём воображении в размеренный перестук колёс поезда.
Я практически физически воспринимал, как состав увозит персонажа всё дальше и дальше от знакомых мест — туда, где его ожидают новые территории и неведомые испытания.
В семнадцать лет меня накрыло понимание — мои повествования не должны растворяться в воздухе.
Они стремились на бумагу, требовали существования за пределами моего голоса. Хотелось раскрыть людям, как ощущает мир тот, кто никогда его не наблюдал. — Ты диктуй, а я запишу, — просто произнесла мама, когда я, спотыкаясь от волнения, поделился с ней своей мечтой. В её интонациях не было ни капли сомнения, словно она давно ожидала этого момента.
Она фиксировала под мою диктовку. Каждый день, после своих занятий в школе, садилась рядом с записной книжкой. Я слышал скрип её ручки, шорох листов. Это был наш секрет, наш обряд. Первый рассказ напечатали, когда мне было двадцать два. Я помню, как отец читал его вслух — опубликованный в журнале, настоящий. Его голос трепетал от гордости.
Окружающая действительность трансформировалась вокруг меня. Появились компьютеры, говорящие программы, электронные книги. Я осваивал новые технологии, открывал для себя возможности, о которых не мог мечтать в детстве. В тридцать лет я встретил Марину — редактора издательства, которая прибыла договариваться о новой книге.
Она шагала по нашему двору, и я сразу выделил её шаги среди других звуков — лёгкие, но уверенные, с особенным ритмом, словно она не ходила, а танцевала по самой кромке земли.
А голос… В нём переплетались нотки, которые задевали что-то глубоко внутри меня — как струна, звучащая в унисон с сердцебиением.
— Признайтесь, — произнесла она, листая рукопись моей новой книги, — в чём ваш секрет? Ваши описания настолько… осязаемы. Я буквально чувствую всё, о чём вы пишете.
— Я представляю мир через другие чувства, — ответил я. — И перевожу их на общий язык.
Через год мы поженились. Ещё через два родилась наша дочь Аня — с глазами, как у Марины (так говорит мама), и длинными пальцами, как у меня (это уже я знаю на ощупь).
С каждой новой книгой приходило признание.
Интервью, путешествия, встречи с читателями. Я основал фонд поддержки незрячих детей. Вместе с Мариной мы создали небольшую студию — наш собственный остров, где оживают книги.
Построили дом — не просто стены и крыша, а продолжение нас самих, с комнатами, которые словно дышат в такт с обитателями. В саду, где я знаю каждый куст по запаху, теперь отдыхают родители, чьи руки заслужили этот покой.
На пороге сорока семи оглядываюсь назад и ощущаю себя собирателем сокровищ, которых не купить — они приходят только через судьбу, через встречи, через преодоление.
Не зрение — но возможность воспринимать мир многослойно, объёмно. Не обычное детство — но детство, наполненное любовью двух людей, которые никогда не давали мне чувствовать себя «другим». Люди часто жалеют незрячих. Спрашивают: «Как вы справляетесь?» Я всегда отвечаю: «А почему я должен не справляться?»
Мой мир полон красок — просто они звучат, пахнут, имеют фактуру. Мой мир наполнен лицами — просто я вижу их кончиками пальцев.
Я не потерял зрение — я нашёл другие способы воспринимать действительность.
А ещё я нашёл родителей, которые научили меня главному: слепота — не препятствие. Препятствие — страх. И любовь сильнее всех преград. Здесь, на террасе, между двумя самыми родными дыханиями, среди переплетающихся голосов весеннего сада, меня иногда накрывает странное чувство — словно я вижу мир ясней многих зрячих, потому что научился различать суть вещей, отсеивая шелуху случайного от зерен подлинного.
И если вы спросите меня: «Хотел бы ты видеть, как все?» Я отвечу: «А кто сказал, что я вижу меньше?»