Баба Люба с трудом подняла ведро с ледяной водой от колонки и, тяжело переставляя ноги, пошла по утоптанной тропинке к дому. Мороз щекотал лицо, пальцы непослушно скользили по ржавой ручке. У самой двери она остановилась, чтобы перевести дух: поставила одно ведро на ступеньку, потянулась за вторым… и вдруг поскользнулась.
— Ох, Господи!.. — только и успела прошептать, прежде чем рухнуть на землю.
Плечо больно ударилось о край ступени, затылок отозвался глухой ноющей болью. Несколько секунд женщина лежала, не в силах пошевелиться.
Затем попыталась встать — но ноги не слушались. От талии и ниже будто отрезало. Задыхаясь от боли и страха, она начала ползти к двери, цепляясь за всё, что попадалось под руку: старый табурет, сломанный веник, край собственной юбки. Спину ломило, лоб покрылся испариной, всё вокруг плыло и качалось.
— Ну давай, Любаня… давай же… — бормотала она себе под нос, карабкаясь на старенький диван в коридоре.
Телефон лежал на подоконнике. Дрожащими пальцами она набрала номер сына.
— Пашенька… сынок… мне плохо… приезжай… — прошептала и потеряла сознание.
К вечеру приехал Павел. Он ворвался в дом с грохотом, впустив холодный воздух. Без шапки, растрёпанный от ветра, он замер в дверях, увидев мать полулежащей на диване.
— Мам… ты чего? — подошёл, осторожно взяв её за руку. — Боже, да она вся ледяная…
Не задумываясь, он набрал жену.
— Оля, срочно приезжай… Да, плохо ей… Похоже, вообще не двигается.
Баба Люба слышала всё, хотя лица её не выражало эмоций. Внутри вспыхнула надежда: сын испугался, значит, не безразличен. Может, семья наконец-то соберётся? Может, они спасут её?
Она попыталась пошевелить ногами — безрезультатно. Лишь кончики пальцев едва задрожали. И вдруг заплакала — не от боли, а от мысли, что, возможно, ещё не всё потеряно.
Оля появилась только через два дня. Она стояла на пороге с Анькой за руку, раздражённая, уставшая, будто её оторвали от важных дел.
— Ну вот и допрыгалась, старуха, — процедила она сквозь зубы, бросив взгляд на свекровь. — Лежи теперь как чурка, раз так получилось.
Анька вцепилась в мамину руку, с тревогой глядя на бабушку. Та попыталась улыбнуться, но лицо не слушалось.
Оля прошла в дом, даже не поздоровавшись. Павел повёл её на кухню. Там они говорили тихо, но напряжённо. Баба Люба не могла расслышать слов, но чувствовала — разговор горький, полный недоброго смысла.
Через пару минут сын вернулся. Подошёл, молча поднял её на руки.
— Куда?.. — прошептала она.
Он не ответил. Только сжал губы в тонкую полоску. Она обхватила его за шею, вдохнув знакомый запах — смесь машинного масла и табака.
— В больницу?.. — снова спросила она.
Молчание. Только шаги стали быстрее.
Но в больницу он не пошёл. Пронёс её мимо дома, к пристройке — когда-то там хранились картошка, старые лыжи, железные вёдра. Холод пробирал сквозь одежду, из щелей в окне гулял ветер, пол был покрыт треснувшими досками. Пахло сыростью и забвением.
Павел положил её на жёсткий топчан, застеленный истёртым пледом.
— Тут полежишь, — сказал он, не глядя в глаза. — Всё равно уже поздно что-либо менять. Тебе почти восемьдесят, мам.
Он развернулся и ушёл, не дав сказать ни слова.
Шок накрыл медленно, но полностью. Баба Люба лежала, не мигая, глядя в потолок, чувствуя, как холод проникает под кожу. Почему он так? За что?
Перед глазами всплывали картины прошлого: как одна растила сына, как работала уборщицей, как купила ему куртку в кредит. Как оплатила свадьбу, потому что невесткины родители отвернулись — «не пара, необразованный».
— А я за него всегда стояла горой… — прошептала она, не в силах поверить в происходящее.
Вспомнился и образ Оли — всегда сдержанная, колкая, ни одного тёплого слова. Ни капли благодарности за помощь. Хотя бы раз приехала сама, не дожидаясь, пока её попросят. Но нет — лишь один раз заглянула, на день рождения внучки.
А сейчас она лежала здесь, в холодной клетушке, как ненужный хлам. И не знала даже — доживёт ли до утра.
С каждым днём уверенность в том, что происходит что-то ужасное, становилась сильнее. Павел заходил всё реже — ставил миску с супом и сразу исчезал. Оля иногда открывала дверь, бросала беглый взгляд издалека, проверяя, жива ли ещё.
Но однажды утром баба Люба услышала за окном чужой голос — бодрый, весёлый.
— Хорошой дом. Светлый, просторный. Газ есть?
— Конечно, — ответила Оля. — Хотите, покажу кухню?
Баба Люба замерла. Сердце заколотилось. Неужели? Они собираются продать дом?
Позже до неё донеслись голоса — кто-то расхваливал баню, спрашивал про фундамент. Она чувствовала себя вещью, которую ещё не похоронили, но уже пытаются продать. Слёзы текли в подушку — горячие, немые.
«Вот оно что… — мелькало в голове. — Мне не нужна помощь. Я им мешаю. А дом — выгодная сделка».
Лежала, не двигаясь. Только губы чуть шевелились — шептались давно забытые молитвы. И вдруг — лёгкое, почти неощутимое движение в правой руке. Она замерла. Попробовала снова — да, пальцы слушаются. Голос тоже возвращался — хриплый, но живой.
Она попыталась приподнять голову — позвать на помощь… но тут же замерла. Нельзя. Услышат. Решат, что бредит. А может, и вовсе добьют.
— Молчи, старая… молчи… — прошептала она себе, будто давала клятву.
Два дня прошли в тишине, пока не раздался новый скандал. Голоса за стеной звучали громко, раздражённо. Сквозь щели в двери доносилось каждое слово.
— Ты зачем её босиком отпустила?! — орал Павел.
— А ты где был сам? Она за куклой побежала, я не заметила!
— Да у неё температура! Всё тело трясёт!
— Я что, врач? Зови своего фельдшера — Михаила!
Имя ударило, как гром среди ясного неба. Баба Люба вздрогнула. Михаил… Она слышала о нём. Говорили разное: кто-то — что сидел за драку, а кто-то — что и вовсе за более тяжёлое. Но он работал. Потому что других просто не было.
Баба Люба напряглась. Хотела сказать: «У меня есть мёд, варенье, липовые веники… Я бы помогла». Но лежала — забытая, немощная. Аня болела, а она не могла даже воды поднести внучке.
Внутри всё сжалось — унижение, страх, бессилие. Но там, глубоко, теплилось что-то ещё. Надежда. Может, Михаил поймёт. Увидит правду.
Когда дверь распахнулась, и в комнату вошёл чужой человек, она сразу поняла — это он. Михаил. Шаги уверенные, осмотр — профессиональный. Он говорил тихо, осматривая Аню. А перед уходом бросил:
— А хозяйка дома где?
Павел замялся. В комнате повисла пауза. Баба Люба замерла. Хотела закричать — не смогла. Только глаза широко раскрылись, полные боли и надежды.
Она дернулась, потянулась рукой — и случайно сбросила кружку со стула. Та упала с глухим стуком.
— Ой… — Павел поспешил убрать следы. — Не обращайте внимания. Мама в доме для престарелых. Мы временно здесь. Продаём дом…
Михаил ничего не сказал. Кивнул и ушёл. Но его взгляд — спокойный, цепкий — зацепил что-то внутри бабы Любы.
Чуть позже дверь в пристройку резко распахнулась. Павел ворвался, лицо искажено яростью.
— Ты что творишь?! Сдурела?! Кружки ронять?! — он навис над ней, дыша зло и тяжело. — Больше ни звука, слышишь?! Ни одного лишнего движения!
Он выругался и хлопнул дверью, оставив её одну. Сердце колотилось, горло сжалось комом. Но где-то глубоко, в самом сердце, мелькнуло:
«Он понял. Михаил понял…»
Ночью её разбудил едва слышный скрип. Дверь… кто-то осторожно толкнул дверь. Баба Люба вся напряглась. Сердце замерло. Темнота сгущалась, каждый шорох казался угрожающим.
«Неужели Павел?.. Или Оля?.. Может, окно забыли закрыть…»
Тихие шаги. Луч фонаря просочился сквозь щели. В комнату вошёл мужчина. Баба Люба прищурилась. Лица не видно, но голос… этот голос она узнала.
— Это я, Михаил… — прошептал он, опускаясь рядом.
Она всхлипнула. Хотела броситься к нему, но только пальцы задрожали. Он сел рядом, бережно взял её руку. Она сжала его пальцы изо всех сил.
— Я знала… знала, что ты придёшь… — прошептала она.
— Тихо, тихо. Я ненадолго.
Михаил аккуратно перевернул её на бок, стал прощупывать спину. Она поморщилась, но не отпрянула.
— Вот здесь, между поясницей и крестцом. Защемление. Но не безнадёжное.
Он достал масло, начал массаж — сначала мягко, потом глубже, с нажимом. Баба Люба сжимала зубы, лоб покрылся испариной, рубаха намокла. Слёзы катились — не от страха, а от боли и напряжения.
— Ещё чуть-чуть… дыши… вот так…
Прошло больше часа. Михаил закончил, укрыл женщину одеялом.
— На сегодня достаточно. Завтра станет легче. Ты сильная, баба Люба. Ты справишься.
Он поправил подушку, собрался уходить.
— Михаил… спасибо тебе… — прошептала она, уже почти теряя сознание.
Утро пришло резко. Баба Люба проснулась от шума — сначала показалось, что это сон. Но затем услышала крики, топот, лязг калитки.
— Вы не имеете права! — орала Оля. — Это наш дом! Мы тут живём!
— Успокойтесь. Откройте пристройку. Там должна быть женщина по имени Людмила Алексеевна, — жёстко произнёс мужской голос.
— Она в доме престарелых! Там никого нет! — выкрикнул Павел.
Стук в дверь. Баба Люба замерла. Посмотрела на ноги. Почувствовала — тепло. Настоящее. Пальцы шевелятся. Она осторожно оперлась на локти, подтянулась… и села. Потом медленно встала.
— Господи… я стою… я действительно стою… — прошептала она, держась за стену.
В этот момент дверь распахнулась. На пороге стоял участковый — молодой, в форме, с блокнотом в руках. За его спиной — Михаил. Холодный, собранной, но внимательный.
— Вот, — сказал он коротко.
Он сделал шаг назад, и баба Люба медленно вышла в свет. Одна ночная рубашка, шаль на плечах, но ноги держат. Она стоит. Смотрит прямо.
— Это я, — сказала она.
Участковый смотрел на неё, как на восставшего из мёртвых.
— Мне сказали, что вы не ходите… — пробормотал он.
— А я вот хожу. И не в доме престарелых, — твёрдо сказала баба Люба.
Михаил подошёл, бережно взял её под руку.
— Пойдём, — произнёс он просто.
Она сделала первый шаг наружу. На дворе стояли Павел и Оля. Увидев мать, они замерли как вкопанные. Лицо Оли побледнело, губы задрожали. Павел опустил глаза — будто его застали с чужим добром в руках.
Ни слова не было сказано. Ни один звук не нарушил эту неловкую паузу. Они развернулись и быстро скрылись в доме.
Участковый продолжал что-то записывать в блокнот, но женщина остановила его:
— Не надо. Они просто в гости приезжали. Это мой дом. Всё в порядке.
Полицейский посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на Михаила. Тот чуть кивнул. Участковый пожал плечами и ушёл.
Тишина опустилась на двор, как покров. Только листья шуршали под ногами. Баба Люба стояла босая, свободная, как впервые за долгие годы.
Когда участковый уехал, в доме началась суматоха. Никаких криков, никаких скандалов — только лихорадочное движение: чемоданы, коробки, детские вещи — всё летело в машину, будто их гнал невидимый страх. Баба Люба смотрела из окна, прижав к груди старую кружевную шаль.
Павел подошёл ближе. Голос у него был тихий, лицо — серое.
— Мы поедем… Так будет лучше. Тебе же спокойнее одной, правда?
Она не моргнула. Стояла прямо, как дерево.
— Уезжай, Паша. Больше не возвращайся. Никогда.
Он замер. Как от удара. Сжал губы, опустил голову.
Оля, стоявшая чуть поодаль, процедила сквозь зубы:
— А ты сама нас просила помочь… А теперь мы тебе — никто?
Баба Люба не ответила. Ни единого слова. Только смотрела. Холодно, спокойно, с болью внутри, которую уже невозможно было скрыть.
«Сын… Но сын так не поступает. Разве можно бросить мать, как ненужный хлам?»
Простить она не могла. Даже если бы хотела — душа не позволяла.
Павел постоял ещё немного, затем резко развернулся.
— Пошли, Оля. Плевать. Она сошла с ума.
Шины взвизгнули на гравии. Машина уехала. Без прощания. Без последнего взгляда.
В доме повисла глухая пустота. Не просто тишина — тяжёлое безмолвие. Баба Люба медленно прошла по коридору, вошла на кухню. Солнце пробивалось сквозь запылённые окна. На столе — крошки, засохшие следы от чашек. На полу — сломанная кукла.
— Ну и бардак… — пробормотала она, опускаясь на табурет.
Сняла шаль, поправила волосы. Руки дрожали — то ли от усталости, то ли от осознания того, что всё это время она была жива. Просто жива.
Зажгла самовар. Он зашипел, будто напоминая: жизнь не закончилась.
Она оглядела комнату. Скатерть порвана, окна затянуты пылью, пол потемнел от времени. Когда-то здесь пахло пирогами, дровами, теплом. Теперь — забвение.
Но в этом тоже была сила. Значит, дом снова принадлежал ей. Без лжи, без злых взглядов, без страха.
— С чего начать? Полы? Или посуду? — улыбнулась она самой себе.
Встала, достала ведро, тряпку. Первый шаг — осторожный. Второй — увереннее. Остановилась. Прислушалась. Тишина. Но не давящая — живая. Птицы за окном, да мерное постукивание крышки самовара.
Стук в дверь. Лёгкий, но решительный.
Она вздрогнула. Сердце — бух. Затаила дыхание. Подошла. Открыла.
На пороге стоял Михаил. Высокий, в куртке с потёртым локтем, с тенью усталости в глазах. Но улыбался.
— Ну что, баба Люба? Пора бы и тросточку завести? — сказал он с лёгкой издёвкой, чтобы разрядить напряжение.
Она сначала замерла. Потом рассмеялась — не горько, а тепло, до самого сердца.
— Михаил… Ты пришёл.
— Обещал же. А ты как?
— Стою. Хожу. И даже улыбаюсь.
Они сели за стол. Молча. Слушали, как капает вода в самоваре. Не нужно было слов. Всё уже было прожито. Пережито. Проплакано.
И только теперь баба Люба по-настоящему поняла:
Она дома.
Она жива.
И больше не одна.