Слух пронзил осенний воздух Заозёрье, словно первый холодный ветер перед бурей. Он перелетал через покосившиеся заборы, звенел в пустых ведрах у колодца, шептался на лавочках, где судачили старухи. К ним едет «медичка». Не очередная проверяющая из райцентра, не мифический доктор из репортажа по телевизору, а своя, деревенская, которая останется. Фельдшер. Тот, кто откроет наконец-то медпункт в заброшенном здании конторы.
Деревенские уже и не надеялись. Последние четыре года любая надежда тонула в весенней распутице и зимних метелях. Двадцать два километра до райцентра — не расстояние, а целая вечность, когда у тебя в груди клокочет и ноет, а скорая помощь на том конце провода отвечает обреченным: «Ждите, выехали». Ждать можно было часами. А если дорогу размывало — то и сутками. Три километра от трассы до деревни — легкая прогулка в сухую погоду, когда лишь пыль дорожная вьется за подошвами. Но в дождь, в слякоть, в осеннюю хмарь — это непроходимое болото, адское месиво из грязи и отчаяния.
Тогда начинали звонить трактористу Ефиму. Он один на всю деревню мог вытащить что угодно из любой топи на своем видавшем виды «Беларусе». Но если звонок раздавался вечером, надежды почти не было. После тяжелого дня Ефим заглядывал в местную «забегаловку» — крохотный магазинчик с одним столиком, где его уже ждали друзья-собутыльники. Там он напивался в стельку, проваливаясь в глухое, беспробудное забытье, и ни один телефонный трезвон не мог пробиться сквозь эту стену хмельного сна.
В тот день автобус, пыхтя, тащился по разбитой трассе, подпрыгивая на колдобинах. Вероника — а не Ксения — сидела у окна, прижав к груди неброскую сумку с пожитками и бережно держа на коленях оранжевый медицинский чемоданчик. Его яркий цвет был единственным пятном света в унылом, серовато-коричневом интерьере салона. Она почти задремала под монотонный гул двигателя, но резкий, простуженный голос водилы заставил ее вздрогнуть.
— Эй, в «Заозёрье» кто?! Через пять минут!
Сердце Вероники заколотилось, сжимаясь то ли от страха, то ли от предвкушения. Она вцепилась в ручки чемоданчика и сумки, приготовившись к выходу.
Дверь автобуса со скрежетом открылась, выплюнув ее на обочину. Воздух ударил в лицо — свежий, пахнущий прелой листвой, дымом и бескрайней, чуть горьковатой свободой. Была золотая осень. Солнце, уже не палящее, а ласковое, мягкое, заливало все вокруг медовым светом. Желтые листья вихрем кружились за проезжающими машинами, словно провожая их в большую, неведомую жизнь.
Рядом с ней на землю спрыгнула молодая женщина с усталым, но добрым лицом и мальчик лет десяти, крепко сжимающий коробку с батарейками.
Женщина окинула Веронику любопытным, приветливым взглядом.
— Здравствуйте! Вы, чай, к нам? В «Заозёрье»?
— Здравствуйте, — голос Вероники прозвучал чуть сипло от волнения. — Да, в деревню. Только я не знаю, куда идти.
— Да мы с Ванькой проводим! Из поликлиники едем, анализы сдавала, а ему — школьные премудрости покупали. Пошли, покажем. Ванька, помоги девушке, возьми чемоданчик-то!
Мальчик потянулся к оранжевой ручке.
— Ой, нет, нет! — встрепенулась Вероника. — Он тяжелый, там приборы, медикаменты… Я сама.
Женщина посмотрела на чемоданчик, и в ее глазах вспыхнуло понимание, смешанное с неподдельным восторгом.
— Так это Вы… Наша «медичка»?! Да мы Вас уже как ждали! Год promiseли, второй, а Вы вот она, во плоти! Ну, слава богу! Теперь у нас своя помощь будет! Я, кстати, Галина, а это Ваня, сынок мой.
— Вероника. Фельдшер. Мне говорили, у вас есть готовый медпункт.
Галина многозначительно хмыкнула, подхватывая свою сумку.
— Медпункт-то есть, домик такой. А вот какой он внутри — это Вы сами увидите. Пойдемте, Вероника, познакомим Вас с нашей глушью.
Дорога до деревни заняла минут сорок неспешным шагом. Но еще через полчаса вся Заозёрье гудела, как растревоженный улей. Весть летела быстрее ветра: «Приехала! Молодая! С оранжевым чемоданчиком!». Было около трех дня, еще светло. Галина отвела Веронику прямо к главе сельской администрации — Петру Ильичу.
Кабинет пахъл пылью, старыми бумагами и властью. Петр Ильич, мужчина с обветренным лицом и усталыми глазами, говорил по телефону, что-то сердито бубня в трубку. Увидев женщин, он лишь кивнул на стул и отмахнулся, давая понять, что занят.
Закончив разговор, он уставился на Веронику изучающим, немного cynicalным взглядом.
— А вы кто? По какому вопросу?
— Вероника Светлова. Фельдшер. По распределению. У меня к вам два вопроса: где медпункт и где мне жить? — выпалила она, стараясь говорить твердо.
Петр Ильич замер, оценивающе оглядывая ее с ног до головы. В его голове пронеслись мысли: «Ишь ты, фельдшер. Девчонка. С виду — выпускница института, небось из города. Сразу с претензиями. И как такая нас, бывалых, лечить будет? Серьезных врачей там, что ли, не осталось?»
Вслух же он произнес с легкой ухмылкой:
— Вероника… Ну что ж, поехали, покажу тебе твое царство-государство. На своей машине довезу. Насчет жилья… посмотрим.
— Мне обещали отдельное жилье, — напомнила Вероника.
Петр Ильич фыркнул:
— Кто обещал-то? У нас тут, милочка, не город-миллионник, а деревня. Общежития нет. Может, у кого из жителей комнату снимешь.
Он открыл замок на двери одноэтажного бревенчатого домика с облупившейся краской. Дверь со скрипом отворилась, впустив их в царство холода и запустения. Воздух был спертый, пропахший пылью и мышиными гнездами. На подоконнике лежал слой инея. Веронику охватило ледяное разочарование, смешанное с паникой.
— Здесь же холодно! И ничего нет!
— А я откуда знал, когда ты к нам пожалуешь? — развел он руками. — Завтра Степановна придет, вымоет, приберет. Отопление подключим — заживешь как в Париже! — он громко, с натугой рассмеялся своей шутке.
Достав телефон, он набрал номер.
— Степановна? Прибыл наш фельдшер. Бери ведро, тряпку, беги наводить блеск в медпункт. Что? Завтра? Да лучше сейчас! Ладно, ждем-с.
Он повернулся к Веронике:
— Сейчас прибежит. Она рядышком живет. И кстати, насчет жилья — у нее как раз свободная комната есть, она одна бабулька.
Вскоре появилась и сама Степановна — невысокая, сухонькая женщина с цепким, колючим взглядом, в котором читались и ум, и skepticism. Она уставилась на Веронику, будто покупателя на базаре.
— Ты и есть наша новая надежда? Девонька-недоросточек! Да как же ты нас, старых да больных, лечить-то будешь? Опыта-то, поди, никакого?
— Я фельдшер, — с достоинством ответила Вероника. — Вероника.
— Степановна, — вмешался Петр Ильич, — а не сдашь ли ты Веронике комнату? А то негде деваться человеку.
Та еще раз медленно, с прищуром осмотрела девушку с ног до головы.
— А не куришь? Не пьешь? Нынешняя молодежь шибко балованная пошла.
Вероника замотала головой, чувствуя, как краснеет.
— Нет, что вы! Я не курю и не пью. И пациентам не советую.
— Ну, ладно, — буркнула Степановна. — Разберемся. Пошли, я рядом. Посмотрим, на что ты годна.
Петр Ильич с облегчением вздохнул.
— Вот и славно, Вероника! Все вопросы решаются. Завтра с утра начнешь работу. Оборудование подвезу — сейфы, шкафы, кушетки. Обращайся, если что. Народ у нас тихий, хороший. Если надо будет в соседнюю деревню съездить — тоже ко мне. Ну, я пошел.
Вероника закрыла дверь медпункта на злополучный замок и послушно поплелась за Степановной. Домик у той оказался небольшим, но поразительно уютным и теплым. Пахло свежим хлебом, сушеными травами и чистотой. В горнице стоял старенький телевизор, сервант с посудой за стеклом, на столе — белоснежная скатерть. Здесь царил порядок и покой, которых так не хватало в ее новом «царстве-государстве».
Хозяйка показала ей небольшую комнатуку с одним окном, выходящим в сад. Кровать была аккуратно заправлена, на подушках лежала вышитая думочка.
— Вот твоя келья. У меня тихо, я одна, так что спать будешь знатно. Смотрю, ты девушка скромная, нешумная. Только уж больно молодая. Сколько тебе-то, милая?
— Двадцать шесть, Степановна. Уже не недоросль, — улыбнулась Вероника.
— Двадцать шесть… — протянула та задумчиво. — Это хорошо. Одна? Сердечный друг не затерялся где?
— Одна. Никого.
С этого дня и началась ее новая жизнь. Работа, которая не знала графика: и днем, и глубокой ночью, и в лютый мороз, и в осеннюю слякоть. Вместе со Степановной они вымыли, выскребли, выбелили медпункт до стерильного блеска. Он преобразился, засверкал, наполнился запахом лекарств и antiseптиков. Теперь он внушал не тоску, а надежду.
Люди потянулись не сразу, с осторожностью, присматриваясь. Бабушки с давлением, молодые матери за советом, женщины за «чем-нибудь от нервов». Появлялись и мужики с трясущимися руками и помутневшими глазами, настойчиво прося «плеснуть спиртку для сугреву». Но здесь Вероника была непреклонна и сурова. Она не читала моралей, а просто, глядя прямо в глаза, говорила: «Не здесь и не у меня. Идите, проспитесь». И они, бурча, уходили, но уважение к ней от этого лишь росло.
Она была занята с рассвета до заката. На обед бегала к Степановне, но если больных было много, старушка сама приносила ей в медпункт еще теплые щи и пирожки. Ужин всегда ждал ее дома, накрытый на чистой скатерти. Вероника платила ей безмерной благодарностью и помощью по хозяйству. Между ними возникла тихая, прочная связь, странный и трогательный союз юности и опыта.
Пришла зима, замела деревню пушистым снегом, затем отступила, уступив место весенней капели и первому робкому солнцу. Вероника работала. А еще в ее жизни появился он.
Его звали Артем. Высокий, молчаливый егерь с пронзительными серыми глазами цвета грозового неба. Он проводил почти все время в лесу, но когда появлялся в деревне, то неизменно заходил в медпункт — то руку поцарапал, то справку нужно было. Сначала отнекивался от предложения присесть, потом задерживался на минуту-другую, а затем они могли часами говорить о жизни, о природе, о звездах. А потом начались их вечерние прогулки за околицей, где уже ничто не мешало им идти близко-близко, касаясь руками.
Однажды, под самое утро, когда мир был погружен в предрассветную, самую глубокую тишину, в окно Степановны застучали с такой силой, что стекла задребезжали. Обе женщины вскочили с постелей как ошпаренные. Степановна, накинув платок, отдернула занавеску и увидела перекошенное от ужаса лицо соседа.
— Степановна! Быстро! Где медичка-то?! Артема ранили! В лесу!
Сердце Вероники упало в пятки и замерло. Движениями, доведенными до автоматизма, она натянула одежду, схватила тот самый оранжевый чемоданчик и выбежала на улицу. Степановна, крестясь, плелась следом.
Медпункт распахнулся. Трое мужиков, запыхавшихся, испачканных в грязи и крови, внесли на самодельных носилках тело Артема. Он был без сознания, лицо мертвенно-бледное, а на груди, прямо у сердца, алело страшное, рваное пятно.
— Звоните в скорую! Скорее! — ее собственный голос прозвучал ей чужим, металлическим, лишенным всяких эмоций, кроме ярости и воли.
Она работала быстро, четко, пальцы сами знали, что делать. Остановить кровь. Обработать. Наложить повязку. Вены найти. Укол сделать. В голове стучала только одна мысль: «Жить. Он должен жить». Он потерял много крови. Пока его нашли в глуши, пока везли по ухабистой дороге… Каждая секунда казалась вечностью.
Скорая, вызванная Петром Ильичем, ехала, как показалось Веронике, целую жизнь. Хотя later она узнает, что бригада выехала моментально и мчалась, срывая колеса. Когда медики забрали его, забрызганная кровью Вероника опустилась на пол и зарыдала, впервые за весь этот кошмар дав волю отступающей панике. Степановна присела рядом, обняла ее за плечи и молча, по-матерински, гладила по спине.
— Ничего, Веронька, ничего, милая… Выдюжит наш сокол. Выдюжит. Ты молодец, не растерялась. Я смотрела — настоящая ты, железная. Теперь-то я знаю точно — хоть и молодая, но не подведешь, не дашь в обиду. Не дашь помереть. — Она помолчала, а потом добавила тихо: — И любишь ты его. Я вижу. Как ты на него смотрела…
— Степановна, что вы… — всхлипнула Вероника, утирая лицо окровавленным рукавом халата. — Я и сама не знаю…
— Знаю, детка. Мне-то уж поверь. Глаз у меня старый, да зоркий.
На следующий день Вероника, стиснув зубы, пошла к Петру Ильичу и попросила машину, чтобы навестить Артема в райбольнице. Слух об этом мгновенно облетел деревню. И вот уже к ее порогу стали приходить односельчане. Неслышной, молчаливой толпой. Они приносили кто что мог: свежие яйца, банки солений, теплые носки, домашний творог, гусиный жир «для груди», деньги, завернутые в платочек. Через час у крыльца Степановны стояли две огромные, туго набитые корзины. Так, с этим богатством, ее и отправили в город.
Она вошла в палату, залитую солнцем. Артем лежал у окна с закрытыми глазами, но соседи по палате встретили ее одобрительным гулом. Он открыл глаза, и в них, помимо боли и слабости, вспыхнуло самое настоящее, неподдельное чудо. Он не поверил. А она, с трудом сдерживая новые слезы, подошла, взяла его холодную руку в свои и просто улыбнулась. И этого было достаточно.
Когда Артема выписали, Петр Ильич лично, на своей машине, привез его в деревню. Он не скрывал гордости — ведь пострадал его родной племянник, да еще и при задержании опасных браконьеров, тех, что стреляли. Теперь вся деревня смотрела на свою «медичку» с новым, глубочайшим уважением. Она не растерялась. Она спасла жизнь их парню. Их Артему. Теперь они знали — если беда, если «не дай бог», она будет бороться за них до конца. Она своя.
А летом, когда заозёрские луга утопали в цветах, Артем и Вероника поженились. И Петр Ильич, уже без всяких усмешек, распорядился начать строительство нового коттеджа для молодой семьи на окраине деревни. Жителей в Заозёрье прибывало. По одному. Но прибывало.
А ведь когда-то, в тот самый первый день, глядя на эту хрупкую городскую девчонку, Петр Ильич подумал: «Недолго эта пичуга у нас прокандыляет. Убежит от наших морозов, от бездорожья, от этой глуши».
Но Веронике было нипочем ничто. Ни зимние метели, ни весенняя распутица, ни ночные вызовы в соседнюю деревню. Она шла, ехала на попутной телеге, пробиралась пешком, потому что любила. Любила свою профессию. Любила этих суровых, простых, бесконечно благодарных людей. И они платили ей той же монетой — своей безграничной доверчивостью, любовью и верой в свою, заозёрскую, ангела-хранителя в белом халате.