Артём, мой муж, заранее, почти за месяц, предупредил меня, о предстоящем юбилее его самого уважаемого коллеги. Торжество намечалось в субботу, в шикарном банкетном зале «Эдема», самого пафосного ресторана в городе. Для мира больших финансов и тостов шампанским это было рядовым событием, для меня — поводом для тихой паники.
— Боже правый, сегодня же уже четверг! — вырвалось у меня шепотом, полным отчаяния, когда я в очередной раз уставилась на свой гардероб. — А я ещё даже не начинала искать платье!
После рождения нашего сыночка Степана тело изменилось неуловимо, но безвозвратно. Любимые платья, которые когда-то сидели идеально, теперь кокетливо молчали на вопрос «а сходится ли молния?» или откровенно демонстрировали неподходящий размер. Это был не просто шкаф с одеждой — это был музей моей прошлой, беззаботной жизни, на которую я смотрела теперь с легкой грустью.
Спасительной гаванью, как всегда, стала мама. Я позвонила ей, и уже через пятнадцать минут она была на пороге, вся в легкой испарине от быстрой ходьбы. Мы жили в одном доме, лишь в разных подъездах, и эта близость была нашим общим счастььем.
— Иди, дочка, ищи свое счастье, — улыбнулась она, принимая из моих рук сонного Степу. — Мы с внучком прекрасно проведем время.
И я отправилась на поиски. Не платья. Себя.
Торговый центр встретил меня гулким эхом чужих шагов и навязчиво-бодрой музыкой. Выбор наряда для меня всегда был сродни квесту на выживание. Каждая примерка — это внутренний диалог, полный сомнений и самокритики: «Этот цвет меня старит?», «Фасон полнит?», «Выгляжу ли я в этом как старающаяся?». Мой Артём как-то раз, единожды согласившись составить мне компанию в выборе зимней куртки, вернулся домой с потухшим взглядом и дал официальную клятву — «Никогда. Слышишь? Никогда больше!». Ему хватило того трехчасового марафона.
Третий по счету бутик показался мне уютным и многообещающим. Воздух здесь пахл дорогим парфюмом и шелком. Навстречу мне поднялась миловидная продавщица с идеальной улыбкой и таким пронзительно-добрым взглядом, что на мгновение стало легче.
— Ваша сестра уже вовсю примеряет коллекцию в той кабинке, слева, — кивнула она куда-то вглубь зала. — Перемерила, кажется, уже всё, что у нас есть, ничто не пришлось по душе. Может, вы поможете ей определиться?
Мир замер. В ушах зазвенела абсолютная тишина, заглушая даже музыку.
— Простите? Какая сестра? — голос мой прозвучал глухо и неестественно. — У меня нет сестры.
Продавщица замялась, ее идеальная улыбка дрогнула. Она смотрела то на меня, то на дверь примерочной, которая в тот самый момент со скрипотцой открылась. Я обернулась, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, идущему из самой глубины инстинктов.
И остолбенела.
Из-за двери вышла… Я. Не метафорически. Не «похожая женщина». Это была я. Тот же разрез серых, чуть раскосых глаз. Та же родинка у левой брови. Тот же ямочки на щеках при легкой улыбке. Те же губы. Мы стояли и смотрели друг на друга, две картины, написанные одной кистью. Две капли воды, две песчинки из одной раковины. Одинаковые распущенные волны каштановых волос, одинаковые фигуры, и даже одеты мы были, как будто сговорились, — в рваные джинсы и простые белые футболки.
Дар речи покинул нас обеих. Мы были двумя берегами одной реки, внезапно сдвинувшимися и столкнувшимися. Продавец застыла в немом изумлении, понимая, что стала свидетелем чего-то за гранью реальности.
Первой опомнилась она.
— Ты… кто? — ее голос. Это был мой голос. Тот же тембр, те же интонации.
— Я Вероника, — выдохнула я, чувствуя, как подкашиваются ноги. — А ты?
— Я… Марина. Но все близкие зовут меня Рина.
Она сделала шаг ко мне, и я непроизвольно отступила. Это было слишком.
— Нам нужно поговорить. Пойдем куда-нибудь? — предложила она, и в ее глазах читалась та же животная потребность понять, что происходит, что и во мне.
Мы вышли из бутика, оставив позади ошеломленную продавщицу, и направились в маленькое кафе через дорогу. Две одинаковые женщины, движущиеся в унисон, вызывая шквал недоуменных и испуганных взглядов прохожих.
Мы сели за столик у окна. Кофе остывал, нетронутый. Она смотрела на меня, вбирая в себя каждую черточку моего лица, и я делала то же самое. Это было жутко и завораживающе.
— Значит, ты… живая, — наконец произнесла Рина, и голос ее дрогнул. — Моя мать и бабушка всегда считали, что ты не выжила. Может, так им было легче. Просто… успокоить самих себя.
Она сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями, с силами, чтобы произнести слова, которые перевернут обе наши вселенные.
— Наша биологическая мать родила нас в маленьком роддоме городка Таёжный, четвертого октября 1993 года. У тебя… такая дата?
Я лишь молча кивнула. Комок в горле не давал возможности издать звук. Четвертое октября. Да.
— Я появилась на свет первой, — продолжила Рина, ее пальцы нервно теребили бумажную салфетку. — Я была крупнее, крепче. Ты… ты была такая маленькая. Словно птичка. Твоё дыхание было еле слышным. Тебя забрали в отделение для недоношенных, самых слабых деток. А перед выпиской… наша мать написала официальный отказ. Только от тебя.
Она замолчала, глядя в свою чашку, как будто разглядывая в черной жидкости призраков прошлого.
— Девяностые. В Таёжном рухнул леспромхоз. Ни работы, ни денег. Отца не было никогда. Она осталась одна с двумя младенцами на руках. Один из которых был на грани… Выбор был чудовищным. Меня растила в основном бабушка. Мама… она не справилась. Спилась. Ее не стало, когда мне было десять.
Я слушала, и по моей коже бежали ледяные мурашки. Я проживала другую жизнь, ее жизнь.
— А потом… потом и бабушки не стало. Семь лет назад. Я осталась совсем одна, — ее голос сорвался на шепот. — Я выживала как могла. Случайные заработки, продажа пирожков на вокзале… Однажды, зимой, после того как удалось что-то продать, меня «отблагодарили» местные бомжи, напоили до беспамятства. Я шла домой через лес… и не дошла. Уснула в сугробе. Меня нашел тракторист, clearing snow. Чудом выходили.
Мы плакали. Молча. Просто глядя друг на друга и плача над сломанными судьбами, над болью, которую несли в себе годами, даже не подозревая, что она принадлежит не только нам.
Потом мы поехали ко мне. Лифт поднимался на мой этаж мучительно медленно. Мама открыла дверь, ее лицо сначала озарилось привычной ласковой улыбкой, которая тут же сменилась шоком, недоумением и легким страхом. Она смотрела на две своих дочери, стоящих на пороге.
И тогда она все рассказала. Всю правду, которую они с отцом так берегли все эти годы.
— Вероничка, родная моя… Да, мы забрали тебя из Дома малютки. Мы не могли иметь своих детей… Ты была таким худеньким, грустным комочком… Мы тебя так полюбили с первого взгляда! — она рыдала, обнимая меня, и я чувствовала, как дрожат ее плечи. — Мы… мы не знали. Клянусь, мы не знали, что у тебя есть сестра! В документах ничего не было! Мы думали… мы думали, ты никогда не узнаешь. Что мы — не твоя кровь. Прости нас!
Я обняла ее, свою маму, единственную и родную, пахнущую знакомыми духами и домашним уютом.
— Мамочка, ты что… Ты самая родная! Ты — моя мама. И всегда ею будешь. Это ничего не меняет. Ничего! — и я целовала ее мокрые от слез щеки, клянясь в этом снова и снова.
Вечер превратился в странную, сюрреалистичную и бесконечно трогательную исповедь. Мы с Риной говорили без остановки. Обнаружилось, что мы обе закончили филологические факультеты, только в разных городах. Она работала учителем литературы в школе, вышла замуж за преподавателя математики. Детей у них не было. Я же, отучившись на журналистике, почти сразу вышла за Артёма и родила Степу.
Мы выяснили, что оба терпеть не можем кинза, обожаем старые черно-белые фильмы и имеем одну и ту же привычку теребить мочку уха, когда волнуемся. У нас был одинаковый смех — звонкий, идущий из самой глубины души.
— Слушай, а у тебя… — я замялась, боясь сглазить очередное невероятное совпадение. — В прошлую субботу случайно зуб не болел?
Рина всплеснула руками, ее глаза округлились от изумления.
— Болел! Ужасно! Я еле дождалась понедельника, чтобы побежать к стоматологу. Оказалось, пульпит!
А у меня в ту самую субботу ни с того ни с сего разболелся абсолютно здоровый зуб. Я тоже ходила к врачу, и он, недоумевая, развел руками: «Нервы. На фоне стресса».
Маленький Степан, проснувшись, сначала растерянно смотрел то на меня, то на Рину. Потом подошел ко мне, обнял за ногу и, указав пальчиком на сестру, уверенно сказал: «Вторая мама». Дети чувствуют истину кожей.
Кульминацией дня стало возвращение Артёма. Он вошел, усталый после работы, бросил ключи на тумбу и поднял голову. Его лицо прошло через всю гамму эмоций — усталость, недоумение, шок, недоверие к собственным глазам. Он молча смотрел на нас обеих, и я видела, как его рациональный, выстроенный мир трещит по швам.
Когда мы, перебивая друг друга, объяснили ему ситуацию, он долго молчал, а потом выдавил из себя, пытаясь шуткой снять невероятное напряжение:
— Господи… Только, чур, не перепутать бы меня вас ненароком. А то жене цветы подарю, а это окажется не жена.
Вечером он отвез Рину на вокзал. Мы стояли на перроне, две половинки одного целого, наконец-то нашедшие друг друга. Мы обнялись так крепко, как будто боялись, что это сон, который вот-вот растает.
— Мы скоро увидимся? — спросила я, чувствуя, как снова подступают к горлу слезы.
— Обязательно. Самое ближайшее время. Со всеми нашими мужьями, — улыбнулась она, и ее улыбка была моей улыбкой.
Она села в электричку, мы махали ей вслед, пока огни вагона не растворились в темноте. Я знала — теперь навсегда. Пропасть одиночества, которую я никогда не осознавала, но всегда чувствовала, была заполнена. Заполнена голосом, идентичным моему, смехом, болью и радостью моего зеркального отражения.
И такое — да, такое самое настоящее, дух захватывающее чудо — бывает в жизни. Просто иногда нужно зайти в третью по счету примерочную, чтобы найти не просто платье. А себя. Другую. И настоящую.