ерного рояля «Steinway», прислонившись к его глянцевой поверхности, стояла Эмилия. Она была воплощением ночи и изящества в своем платье из черного бархата, с глубоким декольте, обнажавшим хрупкие ключицы и изящную линию плеч. Ее огненно-рыжие волосы были собраны в небрежный, но оттого не менее совершенный пучок, от которого отчаянно выбивалась одна упрямая прядь, касаясь щеки. Она смотрела на него с загадочной, чуть грустной улыбкой, которая заставляла его кровь бежать быстрее, а разум — терять свою железную хватку.
— Ты абсолютно уверен, что хочешь появиться там именно со мной? — ее голос, тихий и мелодичный, разорвал торжественную тишину комнаты. Пальцы с длинными тонкими пальцами поправили изящную серебряную серьгу-перо. — Я не из той породы людей, которых обычно приветствуют в этих позолоченных залах. Моя душа не носит смокинг.
Арсений отставил бокал и медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление, пересек пространство кабинета, чтобы оказаться рядом с ней. Он прикоснулся к ее щеке, проводя подушечкой большого пальца по высокой скуле, чувствуя под кожей тонкую, как паутинка, дрожь.
— Именно поэтому я не могу представить себе этот вечер без тебя, — его голос прозвучал низко и глухо, почти шепотом. — Ты — единственная реальность в этом мире, сотканном из масок и призраков. Ты дышишь, ты чувствуешь, ты живешь. Ты — настоящая.
Эмилия рассмеялась, но в ее смехе, словно отголосок, прозвучала тень неуверенности. Она прекрасно знала, кто он. Арсений Градов — владелец гигантской строительной империи, человек-крепость, чье имя было синонимом власти и денег. Человек с многолетним, тяжелым, как гранит, прошлым. И с бывшей женой, о которой он изгнал из своих уст даже упоминание.
— А что, если… что если они увидят в мне всего лишь твою любовницу? — прошептала она, опустив глаза на свои руки. — Если они прочтут эту историю на моем лице?
— Пусть читают, — его ответ прозвучал резко, словно удар хлыста. — Я давно перестал платить по счетам чужого мнения. Моя жизнь принадлежит только мне.
Он сознательно утаил от нее одну деталь, маленький, но зловещий штрих в картине предстоящего вечера. В этом самом особняке, куда они направлялись, он уже бывал. Много лет назад. Тогда стены этого дома были свидетелями его другой жизни, другого счастья, другой веры. И его самого — другого.
Особняк на Пречистенке, построенный некогда для знатного рода, был воплощением ушедшей эпохи. Его стены, помнящие шепот великосветских интриг и блеск имперских балов, казалось, дышали самой историей. Высоченные расписные потолки, причудливая лепнина, в которой застыли мифологические сюжеты, гигантские венецианские зеркала в золоченых рамах — все здесь было пропитано неподдельной, глухой роскошью. Темный лимузин Арсения бесшумно подкатил к ковровой дорожке, и швейцар в ослепительно белой ливрее распахнул дверцу с церемонной почтительностью.
Эмилия вышла первой, и на мгновение Арсений замер, пораженный ее преображением. В свете прожекторов, установленных у входа, она выглядела одновременно хрупкой и неукротимой, ночным ангелом, ступившим на чужую территорию. Она держалась с поразительным достоинством, хотя он знал — чувствовал каждой клеткой — что внутри у нее все сжалось в комок от страха. Он подал ей руку, и ее пальцы, холодные и цепкие, впились в его ладонь. Они переступили порог, и массивная дубовая дверь захлопнулась за их спинами с глухим, окончательным стуком, словно запечатывая их в ином мире.
Внутри, в воздухе, густом от ароматов дорогих духов и воска для паркета, витали чарующие звуки струнного квартета. Виолончель выводила томную, полную неизбывной грусти мелодию. Гости, сверкающие бриллиантами и шелками, плавно перемещались по залу, их улыбки были безупречны, а глаза пусты. Арсений кивнул паре знакомых лиц, но не останавливался, ведя Эмилию сквозь толпу с уверенностью человека, который знает каждый изгиб этого лабиринта.
— Ты ведь бывал здесь раньше, не так ли? — тихо спросила она, пытливо оглядывая знакомые ему детали интерьера.
— Да, — ответил он коротко, и в этом одном слове прозвучала целая повесть.
Он не стал рассказывать, что когда-то, в далекой, почти выцветшей от времени жизни, этот дом был его домом. Что именно в этой гостиной, под светом той самой хрустальной люстры, он, тогда еще молодой и пылкий, на коленях просил руки Вероники. Что именно на том балконе, за тяжелой портьерой, они в последний раз целовались как муж и жена, за секунду до того, как их мир раскололся на «до» и «после».
Он не хотел воскрешать призраков. Не сейчас. Не с ней.
Но Судьба, казалось, питала особую слабость к жестоким ироническим поворотам.
Когда они приблизились к бару, отделанному темным мрамором, Арсений почувствовал внезапное, физическое изменение атмосферы. Воздух стал густым, тягучим, словно наполнился ртутью. Что-то щелкнуло в глубине его сознания, сработал некий древний, животный инстинкт. Он медленно поднял взгляд — и его сердце замерло, а затем рванулось в бешеной галопе.
В арочном проеме, под сенью тяжелого бархатного занавеса, стояла она.
Вероника.
Его бывшая жена. Его падший ангел. Его незаживающая рана.
Она была облачена в платье цвета слоновой кости, скульптурное, строгое, с длинным, струящимся по полу шлейфом и глубоким, почти дерзким вырезом на спине. Ее пепельно-белокурые волосы были убраны в сложную, безупречную прическу, обнажавшую гордую линию шеи, которую обвивало то самое жемчужное ожерелье — подарок на их десятилетие. Оно холодно поблескивало в свете люстр, словно слезы, превращенные в драгоценности. Она смотрела прямо на него, и в ее бездонных серых глазах не было ни гнева, ни укора, ни боли. Лишь ледяное, всепонимающее спокойствие. И нечто большее — безраздельная, абсолютная власть.
Уголки ее глот тронула та самая, отточенная годами светской жизни улыбка, которую он когда-то считал своим самым большим слабостью и своим величайшим сокровищем. Она сделала легкий, невесомый шаг вперед, и толпа перед ней почтительно расступилась.
— Добро пожаловать в мой дом, Арсений, — ее голос, чистый и звенящий, как хрусталь, прокатился по залу, заставив замолчать ближайшие группы гостей. — Мы все так рады видеть тебя здесь.
«Мы»? Это слово прозвучало для него как пощечина.
Арсений почувствовал, как рука Эмилии судорожно сжала его локоть. Он не ответил. Не мог. Он лишь смотрел на Веронику, пытаясь разгадать загадку ее спокойствия, прочитать тайный смысл в ее глазах.
— Да, это мой дом, — продолжила она, словно отвечая на его безмолвный вопрос. — Я приобрела его ровно год назад. Вскоре после того, как наши пути окончательно разошлись.
Он не знал этого. Он был уверен, что особняк принадлежит какому-то старому фонду и неприкосновенен, как музейный экспонат. Но, видимо, в этом мире нет ничего действительно неприкосновенного, если за это предложили достаточную цену.
— Принимаю поздравления, — выдавил он, чувствуя, как каждое слово обжигает ему горло.
Вероника кивнула с грацией королевы, а затем ее взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул к Эмилии.
— А это, должно быть, ваша спутница? Не удостоите ли вы меня представлением, моя дорогая?
— Эмилия, — откликнулась та, и Арсений с гордостью отметил, что ее голос не дрогнул, хотя он видел, как вздрагивает тонкая золотая цепочка на ее запястье.
— Очаровательное имя. Очень… поэтичное. — В ее интонации не было и тени открытого сарказма, но каждое слово, каждый слог был обточен, как лезвие, и нес на себе невидимый заряд яда. — Прошу, чувствуйте себя как дома. Шампанское, уверяю вас, лучшее из того, что можно найти в пределах Садового кольца.
Она одарила их последней, сияющей и совершенно безжизненной улыбкой, развернулась и растворилась в толпе, оставив за собой шлейф аромата, который он помнил лучше, чем собственное имя. Пахло лавандой, ванилью и холодной сталью.
— Она… хозяйка всего этого? — прошептала Эмилия, ее глаза были полены смятения.
— Похоже, что отныне это так, — ответил Арсений, чувствуя, как внутри него с грохотом обрушивается какая-то важная опора.
Он не мог собраться с мыслями. Каждое появление Вероники в поле зрения било его током, отбрасывая на десять лет назад. В те дни, когда они были молоды, полны надежд, и мир лежал у их ног, сияющий и полный обещаний. У них был общий дом, общие мечты, общее будущее. А потом все пошло под откос. Не сразу, не с грохотом, а медленно, словно корабль, получивший пробоину ниже ватерлинии.
Он не винил во всем одну ее. Не полностью. Гораздо больше он винил себя. За свою гордыню. За свою слепоту. За то, что не сумел разглядеть ее отчаяния за безупречным фасадом. За то, что не простил единственной, роковой ошибки, предпочтя уйти, хлопнув дверью, вместо того чтобы остаться и попытаться все склеить.
— Ты хочешь уйти? Прямо сейчас? — тихо спросила Эмилия, считывая его напряжение, как открытую книгу.
— Нет, — ответил он, заставляя себя встретиться с ее взглядом. — Я не позволю этому случиться. Мое место здесь. Рядом с тобой. Это мой сознательный выбор.
Но впервые за многие годы он почувствовал, что почва под ногами перестала быть твердой, превратившись в зыбкий песок.
Позднее, когда гости начали перемещаться в столовую для торжественного ужина, Арсений увидел, как Вероника легко взошла на небольшую мраморную возвышенность и взяла в руки микрофон. Ее фигура в светлом платье казалась сияющим маяком в разноцветной толпе.
— Дорогие друзья, — ее голос, усиленный динамиками, завладел вниманием каждого. — Благодарю вас, что вы нашли время и разделили со мной этот особенный вечер. Мы собрались здесь не только во имя благого дела, но и чтобы напомнить себе: настоящая жизнь — это не только титулы, счета и успешные проекты. Это — искренность. Честность перед собой и другими. И, конечно, любовь. Та, что прощает. Та, что ждет. Та, что не умирает, даже когда ей отказывают в праве на существование.
Она сделала искусную паузу, и ее взгляд, тяжелый и пронзительный, нашел в толпе Арсения и на мгновение приковал его к месту.
— Порой мы теряем нечто самое драгоценное по собственной глупости или гордыне. Но порой Вселенная, словно насмехаясь, дает нам второй шанс — увидеть, осознать и, возможно, исправить. Главное — найти в себе мужество признать: я был слеп. Я ошибался. Я причинял боль.
Зал взорвался аплодисментами. Арсений сжал край стола так, что кости на его суставах побелели. Он все понял. Это была не красивая речь для прессы. Это был выстрел. Прицельный, рассчитанный. И пуля была предназначена ему.
После ужина, когда вино и гул голосов стали невыносимы, он выскользнул через боковую дверь на пустой балкон. Прохладный ночной воздух, пахнущий мокрым асфальтом и осенними листьями, был глотком свободы. Он прислонился лбом к холодной каменной балюстраде, пытаясь заглушить хаос в своей голове.
— Ты всегда предпочитал бегство прямым разговорам? — раздался за его спиной знакомый до боли голос.
Он не оборачивался. Ему не нужно было видеть ее, чтобы чувствовать ее присутствие. Оно вибрировало в воздухе, как натянутая струна.
— Я не бегу. Я просто отказываюсь участвовать в твоем изощренном спектакле, Вероника.
— Это не спектакль, Арсений. Я купила этот дом не для того, чтобы манипулировать тобой. Но раз уж ты здесь… Возможно, это не простое совпадение. Возможно, это знак. Шанс, который дается один на миллион.
— Ты серьезно? — он резко обернулся, и его глаза, полные гнева и боли, встретились с ее спокойным, невозмутимым взором. — Ты действительно думаешь, что все можно повернуть вспять? Словно ничего и не было?
— Я думаю, что все можно простить, — ее слова падали медленно, словно капли, точащие камень. — Даже самое горькое предательство. Даже самую глубокую рану. Особенно — рану.
Перед его глазами, словно вчерашний день, всплыла та ночь. Как он, вернувшись домой раньше срока из затянувшейся командировки, застал ее в гостиной. Не одну. Как она плакала, умоляла, говорила, что это была единственная, роковая, безумная ошибка, что она любит только его. Он не поверил. Вернее, его гордыня, его раздутое эго не позволили поверить. Он ушел. И с тех пор не видел ее почти пять лет, вычеркнув из жизни, как ошибочно написанную строку.
— Почему ты не сказала мне, что купила этот дом? — спросил он, и в его голосе прозвучала усталость всего мира.
— Потому что не была уверена, что тебя пригласят. А если бы ты узнал… Ты бы ни за что не пришел. Ты бы предпочел сжечь все мосты, но не переступить этот порог.
— И был бы прав.
— Ты все еще злишься на меня?
— Нет, — он выдохнул, и напряжение начало понемногу покидать его плечи. — Я просто… не узнаю тебя. Я не знаю, кто ты теперь.
— А ты? — парировала она, скрестив руки на груди. — Кто ты, Арсений Градов? Тот, кто приводит на светский раут свою молодую любовницу, пытаясь доказать себе и всему миру, что он движется вперед? Или ты просто мстишь мне, выставляя напоказ нашу былую боль, переодетую в бархатное платье?
— Я не мщу, — прошептал он, и сам понял, насколько это неправда. — Я просто пытаюсь жить дальше.
— Тогда живи честно. Начни с себя. А потом — с нее.
Она сделала шаг ближе, и знакомый, сводящий с ума аромат ее духов — лаванда, ваниль и что-то неуловимо горькое, возможно, полынь — окутал его, вызвав в памяти тысячи забытых мгновений.
— Я не хочу тебя возвращать, Арсений, — сказала она, и в ее голосе впервые прозвучала неподдельная, человеческая теплота. — Я просто хочу, чтобы ты был по-настоящему счастлив. Даже если твое счастье не будет иметь ко мне никакого отношения.
Она развернулась и ушла так же бесшумно, как и появилась, оставив его одного с гудящей тишиной и тяжестью в сердце.
Когда он, наконец, собрался с силами и вернулся в зал, Эмилии нигде не было видно. Он нашел ее в прихожей, уже в своем простом, но элегантном черном пальто. Она стояла у массивной двери, готовая к уходу.
— Ты уезжаешь? — глупо спросил он, чувствуя, как у него сжимается горло.
— Да, — ответила она, не глядя на него. — Мне здесь не место. И, кажется, никогда не было.
— Почему? Что случилось?
— Потому что я чувствую себя не просто чужой в этом мире позолоты и фальши. Я чувствую себя чужой в твоей жизни, Арсений. Потому что… ты все еще принадлежишь ей. Не ей самой, может быть. Но ее тень накрыла тебя с головой. Ты все еще любишь то, что вы когда-то имели. Ту любовь, что вы похоронили.
Он хотел возразить, найти слова опровержения, клятвы, но язык будто онемел, а голос отказался повиноваться.
— Я не хочу быть твоим лекарством от одиночества, Арсений. Или орудием мести. Я хочу быть твоим осознанным, свободным выбором. А ты… ты до сих пор выбираешь свое прошлое. Ты живешь в нем, как в склепе.
— Эмилия…
— Не надо, — она резко подняла руку, останавливая его. Ее глаза блестели от непролитых слез. — Просто… отвези меня домой. Если тебе не трудно.
Он молча кивнул.
Дорога обратно прошла в гнетущем, абсолютном молчании. Лишь монотонный стук дворников о стекло и тихое шипение дождя за окном нарушали тишину в салоне. Когда машина остановилась у ее скромного дома, она не сразу двинулась к выходу. Ее рука уже лежала на дверной ручке, когда она задала вопрос, висевший в воздухе все это время.
— Скажи мне правду. Только честно. — Она повернулась к нему, и в полумраке салона ее лицо казалось бледным и бесконечно уставшим. — Ты все еще любишь ее?
Он молчал. Секунды растягивались, превращаясь в вечность. Он перебирал в уме слова, искал правильные, точные, но находил лишь обломки мыслей и обрывки чувств.
— Я не знаю, что я чувствую, — наконец выдохнул он, и это была первая по-настоящему честная фраза за весь вечер. — Но я знаю точно: я не хочу терять тебя. Твою улыбку. Твой смех. Твой взгляд.
— Это… не ответ, — прошептала она, и в ее голосе прозвучала окончательная, бесповоротная пустота.
— Это все, что у меня есть сейчас. Все, на что я способен.
Она посмотрела на него долгим, прощальным взглядом, словно пытаясь запечатлеть его образ в своей памяти, затем беззвучно открыла дверь и вышла в моросящий дождь. Она не обернулась. Не помахала рукой. Просто растворилась в темноте, как тот самый призрак, которым он сам себя окружил.
На следующее утро Арсений проснулся с ощущением, что на его груди лежит гранитная плита. Он не сомкнул глаз почти всю ночь, снова и сначела прокручивая в голове кадры вчерашнего вечера, слова, взгляды, паузы. Он понимал: что-то сломалось. Не просто между ним и Эмилией. В нем самом. Его железная уверенность, его непробиваемая броня — все это оказалось мишурой.
Он набрал номер Вероники. Рука дрожала.
— Алло, — ее голос звучал спокойно и буднично, словно она ждала этого звонка.
— Привет, это я, — сказал он, чувствуя себя мальчишкой.
— Я знаю. Ты хочешь поговорить?
— Да.
— Приезжай. Я дома.
Он приехал через час. Дом был все тем же. Камень, дерево, бронза — ничего не изменилось. Только теперь он принадлежал ей. Бывшей части его самого.
Она встретила его в простом шелковом халате, с чашкой черного кофе в руках. Без макияжа, она казалась моложе и уязвимее.
— Ты выглядишь ужасно, — констатировала она, пропуская его внутрь.
— Я чувствую себя еще хуже, — пробормотал он, следуя за ней в гостиную.
Они сели в тех же креслах, где когда-то строили планы на совместное будущее, которое так и не наступило.
— Я не хочу возвращаться к тебе, — начал он, глядя в пол. — Это было бы ложью и по отношению к тебе, и по отношению к себе. Но я не могу просто вычеркнуть тебя. Ты — часть моей истории. Самая яркая и самая болезненная ее глава.
— Это нормально, Арсений, — сказала она мягко. — Некоторые люди навсегда остаются в нас, как шрамы или как татуировки на душе. Даже если мы больше не вместе, они формируют нас. Ты сформировал меня. И я — тебя.
— А ты? — он поднял на нее глаза. — Ты чувствуешь что-нибудь ко мне? Кроме холодной вежливости?
Она задумалась, медленно помешивая кофе.
— Я люблю тебя. Но не как женщина любит мужчину. А как человек, прошедший через огонь и воду, любит своего спутника по тому путешествию. Я люблю того юношу, которым ты был. Но я не хочу тебя обратно. Я хочу, чтобы ты, наконец, нашел свое место. Свое счастье. Даже если его источником буду не я.
— А что, если я его уже нашел, а потом сам же все разрушил?
— Тогда собери осколки. Или найди новые. Но делай это честно. Без самообмана. Без попыток убежать от призраков.
Он кивнул. В его душе впервые за много лет наступило странное, болезненное, но такое желанное умиротворение.
— Спасибо, Вероника.
— За что?
— За то, что нашла в себе силы не ненавидеть меня. За то, что не играешь в эти дурацкие игры. За то, что осталась собой.
Она улыбнулась своей настоящей, не сценической улыбкой.
— Уезжай, Арсений. Подумай. Обо всем. И если поймешь, что твое счастье — с Эмилией, возвращайся к ней. Но возвращайся другим. Цельным. Свободным. Не из чувства долга или вины. А по зову сердца.
Он уехал. И на этот раз не бросился сразу же заглаживать вину перед Эмилией. Он дал себе время. Неделю. Две. Он гулял по осенним паркам, слушал ветер, смотрел на увядающую природу и разговаривал сам с собой. Он вспоминал каждое слово, каждый взгляд Эмилии. И понял, что любит ее. Не потому, что она была рядом, когда ему было одиноко. А потому, что с ней он чувствовал себя живым. Настоящим. Таким, каким он был до того, как надел маску непробиваемого Арсения Грэдова.
Он пришел к ее дому с огромным букетом белых роз, ее любимых цветов. Он стоял под дождем, не решаясь позвонить.
— Я не знаю, простишь ли ты меня, — сказал он, когда дверь все-таки открылась. На пороге стояла она, в простом домашнем платье, с книгой в руке. — Я не буду просить прощения за свое прошлое. Оно со мной, и я научился с ним жить. Но я хочу попросить у тебя шанс. Шанс построить с тобой будущее. Настоящее. Без призраков. Без теней. Только я и ты.
Она смотрела на него долго, очень долго. Ее глаза были чистыми и ясными. Потом она молча отступила назад, распахнув дверь шире.
— Заходи. Ты промок.
Прошло полгода. Арсений и Эмилия жили вместе в светлой, просторной квартире с видом на реку. Они не торопились в загс, решив, что штамп в паспорте — не синоним счастья. Гораздо важнее было каждое утро просыпаться и делать осознанный выбор — быть вместе. А Вероника? Она продала особняк на Пречистенке и уехала в Париж, где открыла небольшую, но очень успешную галерею современного искусства. Иногда они с Арсением переписывались. Коротко, по-дружески, без подтекста и боли.
Однажды утром, разбирая почту, Арсений нашел конверт с французскими марками. Внутри была открытка с изображением Эйфелевой башни в утренней дымке. На обороте, знакомым изящным почерком, было написано:
«Иногда, чтобы обрести свое собственное счастье, нужно иметь смелость отпустить навсегда чужое. Спасибо, что когда-то позволил мне отпустить тебя. И спасибо, что, в конце концов, нашел свое. Там, где оно и было спрятано — не в прошлом, а в настоящем».
Он улыбнулся, легкая грусть и светлая благодарность шевельнулись в его сердце. Он аккуратно положил открытку в старую деревянную шкатулку из-под сигар, где хранились самые важные, самые пронзительные воспоминания его жизни. Затем закрыл крышку, подошел к окну и посмотрел на спящую в их спальне Эмилию. На ее лице играла улыбка. Возможно, ей снилось что-то прекрасное. И он знал, что их будущее, их настоящее счастье — вот оно, прямо здесь. И оно стоило всех прошлых бурь и ран.