Тихий шелест полиэтилена, стерильный запах химикатов, безразличные лица сотрудников – химчистка «Снежинка» была местом, где вещи возвращались к жизни, а души, казалось, наоборот, засыпали. Виола пришла сюда в четверг, как обычно, чтобы забрать костюм мужа. Артур любил порядок, опрятность, чтобы все было разложено по полочкам. Как и их совместная жизнь, длиною в три десятилетия.
— Костюм Артура Викторовича, — сказала она, называя номер заказа.
Девушка в строгих очках и идеальном маникюре молча скрылась в глубине за стойкой и вернулась с привычным темно-синим чехлом. А затем, словно по инерции, протянула второй — огромный, надутый, из-под прозрачного пластика буйствовал радужный шелковый сад: гигантские алые маки, васильки, неведомые золотые соцветия.
— Это ошибка, — вежливо улыбнулась Виола. — Я сдавала только костюм.
Девушка без тени сомнения ткнула длинным наманикюренным пальчиком в распечатку.
— Нет. Все верно. Костюм шерстяной, синий, одна единица. Платье шелковое, цветочный принт, одна единица. Сопротивляться бессмысленно.
В кино любовницы всегда были хрупкими нимфетками в мини-юбках, с осиными талиями и наглым взглядом. Соперница Виолы, судя по размеру платья, была женщиной с формами. Солидными. Такими, какие сама Виола после пятидесяти начала робко приобретать, но еще стыдливо прятала под изящными полуприталенными пальто. А вот этой даме, судя по всему, было все равно. Или же она считала, что такие пейзажные просторы на ткани — это красиво.
Вечером она положила сверток с платьем на кресло в кабинете мужа. Артур вернулся усталый, поцеловал ее в лоб, потянулся к газете. И только потом заметил немой укор цветастого шелка.
— Артур, это что такое? — спросила Виола. Голос не подвел, не дрогнул, лишь внутри она прикусила щеку до крови, чтобы не издать ни звука, не сорваться на крик, который рвался из самого горла, полный тридцатилетней ложной нежности.
Она мысленно готовилась к отговоркам: троюродная тетушка из глухой деревни, корпоратив, розыгрыш, нелепая случайность. Она ждала лжи, отчаяния, гнева — чего угодно, но только не правды.
Артур медленно, будто под грузом невидимых гирь, опустился в свое кожаное кресло. Он не смотрел на нее. Его взгляд утонул где-то в узоре персидского ковра. Он провел рукой по лицу, и Виола впервые заметила, как сильно он постарел, как глубоки стали морщины у глаз.
— Я ее люблю, — прозвучало глухо, будто из-под земли.
Тишина в комнате стала густой, звенящей, физически ощутимой. Эти три слова перечеркивали все. Каждую совместно прожитую секунду, каждую улыбку, каждую чашку кофе, поданную с утра. Оказалось, он уже год жил на два дома. А еще оказалось, что Виола прекрасно знает эту женщину. Это была парикмахерша Стелла, к которой она как-то записалась, пока ее мастер болела. Стрижка вышла ужасно короткой, старящей, и Виола больше не возвращалась. Как они с Артуром, таким чопорным и строгим, сошлись с этой громкой, простоватой женщиной с вечными сплетнями на устах — было загадкой. Спрашивать Виола не стала. Боялась, что от одного только звука имени «Стелла» ее тихий, выстроенный с таким трудом мир рухнет окончательно.
Развелись тихо, без скандалов и битья посуды. Артур, обрадованный такой покладистостью, оставил ей квартиру. Дачу и машину забрал — его Стелла оказалась заядлой огородницей и уже рисовала в блокноте схемы будущих грядок с экзотическими сортами томатов. Виола дачу ненавидела всей душой, а машиной не пользовалась. Казалось, она ничего не потеряла. Но оказалось, что жить без человека, которого, как ей думалось, она никогда и не любила по-настоящему, невыносимо тяжело. То ли привычка — вторая натура, то ли возраст был уже не тот, чтобы оставаться одной.
Дочь, Алиса, порывалась прилететь из Владивостока, но Виола ее отговорила. Они никогда не были близки. Телефонные разговоры сводились к нравоучениям:
— Мам, ты должна работать! Сколько можно сидеть дома!
— Мама, посмотри, какая программа переподготовки для пожилых! Выучишься и устроишься!
— Мам, это что за пальто на тебе? Ты его у гардеробщицы в краеведческом музее стащила?
Нет, этого Виоле сейчас было не нужно. Но дочь, хоть и грубо, была права. Работать было необходимо. Деньги таяли с катастрофической скоростью. Артур никогда не хотел, чтобы она работала. Ему нравилось, чтобы дома его ждали горячий обед и стерильная чистота — его мать была хирургом и приучила его к этому с детства. Да и с Алисой Виола много лет провела в беготне: балет, английский, репетиторы. И ради чего? Дочь теперь танцевала в каком-то современном ансамбле, выходила на сцену полуголой. Знала бы Виола — не тратила бы силы и деньги.
Первое собеседование она покидала с уверенностью, что ее возьмут. Пятнадцатое — с горькой уверенностью, что ей откажут. Какая-то уставшая женщина в очереди на одно из них смахнула скупую слезу и посоветовала: «Сходите в центр занятости. Может, там хоть что-то дадут».
Центр встретил ее выцветшими стенами и запахом дешевого кофе. Прием вела молодая женщина, Марина, с лицом, на котором читалась вселенская скука. Ей, судя по свободному свитеру, тоже приходилось покупать одежду в отделах «plus size». Она рассеянно пролистала документы Виолы.
— То есть вы с двадцати четырех лет нигде официально не трудились? — в голосе звучало не столько пренебрежение, сколько профессиональная усталость от безнадеги.
— А это что, запрещено законом? — вспыхнула Виола, чувствуя, как красные пятна заливают шею. — Статью за тунеядство, кажется, отменили!
Девушка лишь хмыкнула.
— И по образованию вы архитектор… Вы в курсе, что за тридцать лет в этой сфере кое-что изменилось? Программы, подходы, стандарты…
— Вы на что намекаете? Что я безнадежно отстала от жизни? — Виола выпрямила спину. — Между прочим, я смартфон освоила быстрее собственной дочери! Она до сих пор не умеет нормально обрабатывать фотографии!
Девушка — Марина — отложила папку и посмотрела на Виолу внимательнее, с внезапным проблеском интереса.
— У вас есть дочь?
— Конечно есть! — огрызнулась Виола.
— И сколько ей?
— Тридцать скоро стукнет. Но при чем тут она? Работа нужна мне, а не ей! Хотя… — голос ее дрогнул, сдавленный обидой. — Знали бы вы, кем она работает… Стыд и срам! Я на нее всю жизнь положила, вот, тридцать лет не работала, а она…
Марина резко захлопнула папку. Звук прокатился по кабинету, как выстрел.
— Значит, так. Меня зовут Марина. И я беру вас на работу.
Виола с изумлением уставилась на нее.
— Я вас не понимаю.
— Мне нужен человек, который поможет мне… общаться с моей мамой. — Марина произнесла это с вызовом, глядя Виоле прямо в глаза.
— Я тут при чем?
— При том, что вы — ее копия! Вылитая! Мне психолог сказал, что я не справлюсь со своими проблемами, пока не налажу отношения с матерью. А как? Что бы я ни сделала, что бы ни сказала — она вечно недовольна! Вечно критикует! Вот я и думаю… Может, вы будете за меня ей отвечать? Правильными словами. Она перестанет меня пилить, а я… а я перестану вот это вот. — Она с ненавистью провела рукой по своему пышному бедру. — Как вам такое предложение?
Это было настолько нелепо, абсурдно и унизительно, что Виола фыркнула. Она встала, с достоинством собрала свои документы.
— Кажется, я начинаю понимать вашу маму. Подобной чуши я в жизни не слышала!
Она уже взялась за ручку двери, но что-то заставило ее обернуться. Марина сидела, сгорбившись, и по-детски, беспомощно шмыгала носом. Именно так плакала в детстве Алиса, когда у нее не получалось завязать шнурки. Сердце Виолы сжалось от внезапной острой жалости.
— Ладно, — сказала она, поворачиваясь. — Но, чур, я всем буду говорить, что устроилась психологом. Скажу, что прошла курсы переподготовки.
Сначала все было нелепо и сложно. Марина звонила, зачитывала сообщения от матери: «Опять ешь эту гадость?», «Когда замуж?», «У соседки дочь уже третьего рожает!». Виола диктовала ответы: «Мама, я ценю твою заботу, но давай обсудим это при встрече» или «Я чувствую себя неуверенно, когда ты так говоришь». Марина спорила, кричала, что это не сработает. Но, устав бороться, иногда сдавалась и отправляла нечто среднее. И — о чудо — мать отвечала менее язвительно. А Марина в те дни позволяла себе лишь легкий ужин.
По субботам у них были обязательные часовые созвоны с матерью. Виола приезжала в квартиру Марины. Та ставила телефон на громкую связь, а Виола писала ответы на листочке бумаги. Отношения и правда улучшались, хотя Виола и признавала про себя: мать Марины была женщиной жестокой. Да, у девушки был лишний вес, но разве это повод травить собственного ребенка? Бедная девочка и так после каждого приема пищи бегала в туалет, чтобы… Виола догадывалась. Ей становилось больно за эту незнакомую, одинокую душу.
— А где твой отец? — как-то спросила Виола, предполагая банальную историю про ушедшего к другой мужчину.
— Он умер, когда я была маленькой, — ответила Марина, и ее глаза стали пустыми. — Я так на него злилась в детстве. Думала, бросил нас. Не понимала, что смерть не остановить. Мы тогда бедствовали, есть было нечего. Иногда мне кажется, я до сих пор не могу наесться, наверстать то голодное детство.
Жалость к Марине стала теплым, живым комом в груди Виолы. Она уже нашла себе нормальную работу — контролером в маленьком кинотеатре на окраине, — но продолжала помогать девушке. После субботних созвонов они пили чай с безвкусным диетическим печеньем и разговаривали. Сначала о пустяках, потом Марина стала рассказывать о своих романах, а Виола, к своему удивлению, — о Артуре и его Стелле, о дочери-танцовщице.
— А можно, я это все своей маме перескажу? — рассмеялась однажды Марина. — Пусть знает, что не у меня одной проблемы!
Между ними возникла странная, хрупкая дружба. И как-то раз, за очередной чашкой чая, Виола рассказала Марине то, о чем молчала десятилетия. О сестре.
— Мы были неразлучны, никогда в жизни не ссорились. А потом я влюбилась. Его звали Ярослав. Высокий, статный, работал механиком в локомотивном депо. Руки у него всегда были в мазуте, но смех — такой заразительный… А я тогда была глупой снобкой, дочкой профессора. Я сказала ему, что он мне не пара. Моя сестра, Анжелика, говорила, что я совершаю ошибку. А я лишь заносилась выше. Уехала на лето к бабушке, а вернулась — они уже встречаются. Я сказала сестре, что она губит свою жизнь, накричала на нее и… ушла. Навсегда.
— В смысле — навсегда? — не поняла Марина.
— В самом прямом. Мы виделись лишь три раза после этого: на похоронах отца, матери и у нотариуса при разделе наследства. Он увез ее в Калугу. А я вскоре вышла замуж за Артура.
— И вы больше не общались? — глаза Марины были круглыми от изумления.
Виола сглотнула подступивший к горлу колючий комок.
— Она умерла два года назад.
— И вы не поехали на похороны? — в голосе девушки звучал не упрек, а жгучее любопытство.
— Нет, — прошептала Виола. — Не смогла.
Марина покачала головой, и в ее взгляде читалась внезапная взрослая мудрость.
— Знаете… Похоже, психолог тут нужнее вам, чем мне. Вам надо поехать. К ней. На могилу. Поговорить с ней. Я так делала, на могиле отца. Выговаривала все, что накопилось. И знаете? Стало легче. Правда.
Сначала Виола отмахнулась от этого совета. Но мысль, как заноза, засела в сердце. Она помнила тот звонок. Голос Ярослава, глухой, надтреснутый от горя: «Анжелики не стало…». У нее онемели губы, и она не смогла вымолвить ни слова. То ли от шока и ужаса, то ли оттого, что один только звук его голоса, спустя столько лет, заставлял ее сердце бешено колотиться. Артуру она ничего не сказала. На похороны не поехала. Не могла видеть сестру мертвой. Не могла встретиться с Ярославом и не выдать себя, не расплакаться у него на груди, как тогда, в далекой юности.
Адрес она знала. Анжелика все эти годы писала письма, вкладывала фотографии себя, детей… Виола аккуратно срезала с общих фото Ярослава и прятала их в конверт на дне шкатулки. Хорошо, что ни Артур, ни Алиса его никогда не находили. А что было бы, если бы она умерла? Кто-то нашел бы эти искалеченные снимки? Эта мысль была невыносима.
Проворочавшись всю ночь, под утро Виола встала и купила билет на поезд до Калуги. Быстро, пока не передумала. И после этого уснула сном праведницы.
Марина одобрила ее решение.
— Может, и я созрею когда-нибудь навестить маму не по телефону, — грустно улыбнулась она.
В поезде Виола познакомилась с молодой парой, ехавшей в свадебное путешествие. Они были полны счастья и советовали, где в Калуге остановиться и как найти нужное кладбище. Их радость была такой искренней, что на время согрела и ее озябшую душу.
Гостиница, однако, оказалась неуютной: маленький номер, заляпанные мухами окна, выходящие на шумную дорогу. Ну, ничего, она ненадолго. Сняв пальто и умывшись, Виола набрала номер администрации кладбища. Голос ее дрожал, когда она произносила имя сестры. Во рту было горько, а глаза щипало, будто от едкого дыма. Она репетировала про себя речь: «Прости меня, Настенька… Я была глупа и горда… Я читала все твои письма…» Слова давались с трудом, цеплялись за душу, не желая складываться во что-то связное.
Она надела строгое темное платье (все-таки кладбище) и с удивлением отметила, что оно висит на ней мешком. То ли от переживаний, то ли глядя на Марину, она стала есть меньше и похудела. В зеркале на нее смотрела незнакомая изящная женщина с печальными глазами.
Цветы решила купить у входа. Выйдя из номера с одной сумочкой, она прошла по коридору и спустилась по скрипучей лестнице. В тяжелой входной двери столкнулась с мужчиной в клетчатом пиджаке. Он галантно посторонился, придерживая дверь.
— Виола? — прозвучало тихо, почти невесомо.
От этого голоса, того самого, что звучал в ее девичьих снах, сердце остановилось, а потом забилось с такой силой, что перехватило дыхание. Если бы не те фотографии, что присылала Анжелика, она бы не узнала его. Ярослав сильно изменился, поседел, ссутулился. Но он узнал ее. Узнал сразу.
Она замерла, не в силах пошевелиться. Он сделал шаг вперед и крепко, по-мужски, обнял ее, прижал к своей груди. От него пахло свежим ветром, древесной стружкой и чем-то неуловимо родным, давно забытым — может, юностью.
— Как ты тут оказалась? Почему не позвонила? — он отступил, держа ее за плечи, и смотрел, не отрываясь, будто боясь, что она исчезнет.
— Я… хотела навестить Анжелику, — с трудом выдавила она. — Не хотела никого беспокоить. Решила остановиться в гостинице.
Ярослав рассмеялся, и его смех был таким же warm и глубоким, как раньше.
— Да это же моя гостиница! Кажется, судьба сегодня свела нас заново. Я вообще ехать не хотел, но тут авария, трубу прорвало… Виолка, как я рад тебя видеть! Ты почти не изменилась… Знаешь что? Давай так: я сейчас распоряжусь, чтобы тебе принесли кофе. Со сливками, ты же все еще любишь со сливками? Я быстро разберусь с делами и отвезу тебя. А потом — к нам. Нет, не спорь! Вечером дети приедут, ты ведь их никогда не видела. Я велю перевезти твои вещи. Я сам… я сам все собирался тебе написать, но боялся, что ты не ответишь, и…
Он развел руками и замолчал. А Виола вдруг с пронзительной ясностью поняла, что все эти годы ее обиды, ее гордость, ее страх были лишь плодом ее собственного воображения, огромным мифом, который она сама и создала. Она почувствовала острую, физическую боль от упущенного времени, от потерянной сестры, от этой внезапной, неправдоподобной нежности.
— Ладно, — тихо сказала она. — Делай, как говоришь.
На кладбище Ярослав тактично отошел в сторону. Виола не смогла произнести ни слова. Она просто смотрела на фотографию сестры на памятнике — взрослой, умудренной жизнью, с добрыми, как у их мамы, глазами. И мысленно пообещала ей, что вернется. Обязательно.
Дом оказался уютным, немного захламленным мужским бытом, но светлым и теплым. Чувствовалось отсутствие женской руки.
— Дети не хотят с тобой жить? — стараясь, чтобы вопрос прозвучал невинно, поинтересовалась Виола.
— Невестка не любит частные дома, а дочери далеко до работы, — вздохнул он. — Но навещают. Спасибо, что спросила. Я… я всегда думал, что ты нас ненавидишь. Считала, что я не пара твоей сестре. Но я клянусь, я был ей хорошим мужем. Я ее очень любил. А тогда, в юности… — он запнулся и посмотрел на нее прямо. — Я мечтал жениться на тебе. Да-да, не смотри так удивленно. Ты была самой красивой девушкой в нашем институте. Да и сейчас… сейчас очень красивая.
Виола стояла, не в силах вымолвить ни слова. Все переворачивалось с ног на голову. Она-то боялась, что они с сестрой подсмеиваются над ее неразделенной любовью. А они… они думали, что она их презирает!
— Тебе плохо? — испугался Ярослав. — Садись, я принесу воды.
Он засуетился, вышел на кухню. Виола опустилась в кресло у камина и закрыла глаза. В голове стоял шум. Она чувствовала не боль, а странное, щемящее облегчение.
Вдруг что-то теплое и мягкое коснулось ее ноги. Она вздрогнула и открыла глаза. У ее туфель свернулась большая лохматая собака. Она тихо поскуливала, укладывая свою тяжелую голову ей на колени.
— Вега? — удивился Ярослав, застывая в дверях со стаканом воды. — Это… это ее собака. После смерти Анжелики она никого к себе не подпускала. Ни меня, ни детей. Даже кусалась. А к тебе… с первого раза.
В его голосе было изумление, смешанное с надеждой. Виола медленно, осторожно протянула руку и коснулась шершавой головы животного. Собака вздохнула с облегчением и прикрыла глаза.
В этот момент зазвонил телефон. Виола хотела отключить его, но увидела имя — Марина.
— Алло?
— Виолетта Васильевна? Это Марина. Простите, что беспокоюсь… Как вы? У меня тут… кое-что случилось. — Голос девушки звенел от сдерживаемых эмоций. — После вашего отъезда я подумала: раз уж вы нашли силы поехать через полстраны, почему я не могу доехать до мамы? Купила торт и поехала. И съела всего один кусочек! Она, конечно, начала: «опять жрешь, толстая, замуж не возьмут». А когда я показала фото Марка, сказала, что по глазам видно — негодяй. Но я держалась! Не кричала, не плакала. А ночью… сорвалась. Пошла на кухню, села на пол и стала есть этот торт прямо из коробки, ложкой. Ела и ревела. Вошла мама… Увидела это. Взяла вторую ложку и села рядом. Мы молча ели торт и плакали. А потом она сказала: «Я так боялась, что родится мальчик. Твой отец… он бил меня. Следов не оставлял, пожаловаться не могла. Боялась, что сын будет таким же. Родилась ты… и я испугалась еще больше. Подумала, вырастешь — станешь такой же, как я. Тебя тоже будут бить. Я хотела для тебя другой жизни. Понимаешь?» А я ей сказала, что когда мой бывший назвал меня жирной, я дала ему пощечину и выгнала. И мы с ней… мы обе рассмеялись! А потом она сказала: «Ты не жирная, ты красивая, моя дочка». Мы выбросили этот торт. И я больше не хочу с ней ругаться. Вы уж простите, что я так много говорю… Как вы-то?
Виола смотрела на фотографию Анжелики в простой деревянной рамке, на доверчиво прильнувшую к ее ногам собаку. Она чувствовала за спиной теплое, надежное присутствие Ярослава.
— У меня все хорошо, — тихо, но твердо сказала она. — Мне кажется, теперь все будет хорошо.
Она положила телефон на стол, и ее пальцы снова утонули в теплой собачьей шерсти. За окном садилось солнце, окрашивая комнату в золотые тона. Впервые за долгие годы в ее душе воцарилась тишина. Не пустота, а светлая, умиротворяющая тишина, полная надежды. Она нашла свою химчистку для души. И наконец-то забрала ее.