Ей предлагали это многократно — тихо, с сочувственным вздохом, или прямолинейно, с раздраженной откровенностью. Отключить. Прекратить это бессмысленное, с точки зрения здравого смысла, существование. Одна из подруг, та, что считалась самой близкой, произнесла это как приговор, от которого застыла кровь в жилах:
— Вероника, ну она же овощ! Совершенно бесперспективный овощ! Доктора прямо говорят — шансов нет. Зачем ты себя и ее так мучаешь? Дай ей уйти с миром.
Вероника больше не общалась с этой подругой. Она методично, словно выжигая каленым железом рану, оборвала все ниточки, ведущие к тем, кто не верил. Кто не видел в неподвижной фигурке под белой больничной простыней ее девочку, ее Алису. Для них это был просто организм, биологическая машина, чье топливо вот-вот должно было закончиться. Для Вероники — весь смысл ее расколотой жизни.
Тот роковой день врезался в память кадрами из дурного сна, каждый из которых отпечатывался на сетчатке глаз жгучей болью. Школьная экскурсия в горы. Восторженные возгласы ребятни, эхо в ущельях, пронзительная синь высокого неба. Алиса, такая живая, с сияющими от восторга глазами, позвала одноклассницу сделать эффектное селфи на фоне пропасти. Смех, неосторожный шаг назад, хруст невыдержавшей тяжести земли под ногами. Мгновение тишины, а потом — ледяной, разрывающий душу крик. Никто не успел среагиовать, протянуть руку, ухватить за край куртки. Молниеносное падение в бездну, которое длилось вечность.
Она выжила. Чудом. Благодаря слаженной работе отважных спасателей, которые нашли ее в груде камней, почти не подававшую признаков жизни. Но та Алиса, что смеялась на уступе, осталась там, в горах. Здесь, в стерильной больничной палате, лежала ее тень, прикованная к механизмам, дышащая через трубку, живущая лишь за счет капельниц и мониторов.
— Если это вообще можно назвать жизнью, — мрачно бросал муж, и от каждого его слова у Вероники сжималось сердце в комок ледяной обиды.
Он смирился. Скорбел. Фактически — похоронил дочь и теперь требовал, чтобы и она совершила этот обряд, отпустила. Но Вероника не могла. Она была единственным солдатом в этой войне за сознание дочери. Каждый день она проводила у ее кровати долгие часы: читала вслух ее любимые книги — и «Гарри Поттера», и «Унесенных ветром», втирала в восковидную кожу ароматные масла, делала изнурительный массаж, разминая каждую мышцу, каждую связку, борясь с атрофией. Она рыскала по просторам интернета в поисках новых методик: включала записи с биением сердца — того самого ритма, что сопровождал Алису все девять месяцев в ее утробе; часами давила на загадочные акупунктурные точки, молясь о ответной реакции.
И медсестры, уставшие ангелы этого скорбного места, поддерживали ее. Одна из них, кудрявая женщина с бездонными, полными бесконечной доброты глазами, как-то сказала:
— Они все слышат, родная. Поверь мне. Был у нас мальчик, так его мать учебники по физике ему читала, не переставая. А он очнулся и потом экзамен на пятерку сдал. Мозг все помнит. Все.
Вероника цеплялась за эти истории как за спасительные соломинки. Она верила. Она разговаривала не только с Алисой, но и с другими обитателями палаты — такими же молчаливыми, неподвижными детьми, к которым не всегда приходили родные. Она узнавала «своих» — таких же, как она, одержимых верой. Отца мальчика, Сережи, сбитого на «зебре» пьяным водителем. Его лицо было высечено из гранита молчаливого страдания. Маму девочки, Леночки, чуть не утонувшей во время летнего купания. Бабушку, чья дочь выбросилась из окна вместе с маленькой внучкой — мать погибла мгновенно, а девочка, Машенька, осталась в этом пограничном мире.
Год. Целый год жизни в режиме ожидания чуда. Год, который стоил Веронике работы — пришлось уволиться, чтобы успевать между домом и больницей. Это стало последней каплей для мужа.
— Вероника, я хочу нормальную семью! — кричал он, и его голос звенел от отчаяния и злобы. — У меня из-за этих вечных консервов и холодных ужинов гастрит съедает желудок! А Марк? Ты на него вообще смотришь? У него нервный тик, он замыкается в себе! Ему нужна мать, а не тень, которая вечно куда-то мчится! Алисы больше нет! С того света не возвращаются, ты когда это поймешь?!
Ссоры становились все громче, все ядовитее. Он жил уже в новой реальности, в мире без дочери, и требовал, чтобы Вероника последовала за ним. Она умоляла, объясняла, пыталась достучаться до его отцовского сердца, но встречала лишь глухую, бетонную стену.
После одного особенно жестокого разговора он молча собрал вещи в чемодан. На пороге обернулся:
— Подаю на развод. И имей в виду, содержать тебя я не обязан. Кончай играть в доктора Айболита и выходи на работу.
Слово «играть» ранило больнее, чем сам факт ухода. Будто все ее ежедневные подвиги, вся ее борьба — всего лишь причуда, глупая блажь.
Она не верила, что он серьезен насчет денег. Ну не оставит же он собственного сына! Но через несколько дней, пытаясь оплатить в магазине хоть что-то, кроме хлеба и макарон, она увидела на экране терминала холодные цифры: «Баланс: 0.00». Лежачий больной дочери требовал дорогой крем, школа выставляла счета на поборы, а холодильник пустовал. Она набрала его номер.
— Денис, переведи хотя бы на Марка, ему на экскурсию нужно, и…
— Нет, — прозвучало в трубке, и затем — короткие гудки.
Развод он затягивал, а значит, и алиментов требовать было нереально. Жить стало невыносимо тяжело. Она устроилась уборщицей с шести до десяти утра. Потом — рывок домой, сварить сыну кашу, отвести в школу. Пока он на уроках — маршрутка across town в больницу, час чтения вслух Алисе. Обратный рывок — забрать Марка, отвести на айкидо (за которое уже в следующем месяце платить было нечем), сидеть в коридоре, уткнувшись в телефон с статьями о коме, вести сына домой, кормить тем, что есть, и снова — в больницу.
Она выгорала, как свечка, сгорая с обоих концов. Марк хныкал, тосковал по отцу, по чипсам, по играм на папином телефоне. Вероника держалась при нем, а ночами рыдала в подушку, заглушая звук, чтобы не разбудить сына. Она не успевала, не справлялась. Однажды, попав в пробку, она опоздала за сыном в школу, и он, заплаканный, сказал: «Ты меня бросила, как и папа». Другой раз, когда Марк болел, она не смогла поехать к Алисе и позже обнаружила у дочери красные пятна пролежней. Это было поражением. Личным провалом.
И тогда она поняла, почему Денис не подавал на развод сразу. Он собирал досье. Доказательства ее несостоятельности как матери. И вместе с заявлением о разводе подал иск об определении места жительства Марка с ним.
— Ты не смеешь! — закричала она в трубку, и голос ее сорвался на визг. — Он мой сын! Я не отдам тебе его!
— У тебя есть Алиса, — холодно парировал он. — А мальчику нужна нормальная, стабильная жизнь.
Это был конец. Последняя капля, переполнившая чашу ее отчаяния. Вечером того дня Марк снова захныкал, требуя чипсов. Денег не было даже на проезд до больницы. Что-то щелкнуло внутри Вероники. Она решительно натянула старую просторную куртку.
— Хорошо. Будут тебе чипсы.
В магазине ее охватила странная, почти истерическая отрешенность. Она сунула под куртку пачку чипсов и банку колы и, глядя в пустоту, направилась к выходу.
— Женщина! — чей-то грубый голос прозвучал прямо над ухом.
Перед ней вырос охранник — исполинского роста, с плечами шкафа и непроницаемым, суровым лицом.
— Вы забыли рассчитаться, — он ткнул пальцем в нелепый выступ под курткой.
Вероника почувствовала, как по щекам разливается огненный румянец стыда.
— Я не понимаю…
Голос звучал тонко и жалко, совсем не ее.
— Не заставляйте меня вести вас на досмотр и составлять протокол. Оно вам надо?
— Протокол? — она испуганно ахнула.
— Штраф, как минимум. Может, и не посадят, но…
— Мне нельзя! — вырвалось у нее, и плотину прорвало. — У меня муж… он хочет отнять сына! Говорит, я плохая мать. Может, он и прав, не знаю… Видите ли, у меня дочь. Ей пятнадцать. Она лежит в больнице, в коме. Уже год. Дышит через трубку. Упала в ущелье, делала селфи… Я не должна была ее отпускать! Свекровь говорила… К ней каждое лето ездила, а тут не захотела, взрослая уже… И я отпустила! Надо было не отпускать! Я химик-технолог, но не могу найти работу, чтобы и с сыном быть, и к дочери успевать. А если я к ней не приду, она подумает, что я ее бросила! Она должна знать, что я жду! А сын… он маленький, ему лишь бы чипсов да колы. Простите, я сейчас все верну…
Охранник молча слушал этот сбивчивый, прерывающийся поток исповеди. Когда она, всхлипнув, повернулась, чтобы идти обратно в зал, он вдруг схватил ее за локоть.
— Стойте.
Полез в карман и вытащил смятую тысячерублевую купюру.
— На. Купите мальчишке. У меня брат лежачий был… Мать пять лет его выхаживала.
— И… он очнулся? — дрогнувшим голосом, с последней надеждой спросила Вероника.
Охранник отвел взгляд. Ответ был красноречивее любых слов.
Она поблагодарила его, пообещав вернуть долг с первой же зарплаты. Она купила Марку не только чипсы и колу, но и шоколадный батончик, и даже денег на дорогу до больницы теперь хватало.
На следующий день в дверь раздался звонок. Веронику сковал ледяной ужас: суд? Пришли забирать Марка? Она открыла, боясь вздохнуть.
На пороге стояла свекровь. Мария Степановна. В своем неизменном цветастом платке, потертой дубленке и с огромной, на колесиках, сумкой, будто только что с поезда.
— Мария Степановна? — растерянно выдохнула Вероника.
Свекровь фыркнула — она терпеть не могла этого чопорного обращения.
— Ну не царица же я заморская, — буркнула она, протискиваясь в прихожую и тщательно вытирая ноги. — Знаю, знаю все. Сынок-то мой позвонил, нажаловался. Телефоны, слава богу, еще не отняли.
Вероника не понимала. Зачем она здесь? Чтобы помочь ему забрать внука?
— Значит, так, — отрезала Мария Степановна, сбрасывая куртку. — Жить я тут буду. Ты с Марком своим занимайся, а то суд его у тебя и правда отнимет. А к Алиске я буду ездить. Все, что надо, делать. Ты меня только научи, что да как.
Вероника остолбенела. Они никогда не были близки со свекровью. Та всегда держалась стороной, и Вероника была уверена, что она всецело на стороне сына.
— Дети с матерью должны быть, — сурово пояснила старуха. — А этого негодяя я мало в детстве порола, раз он решил сына у матери отнять.
Сначала Вероника смотрела на все с недоверием. Не могла же она доверить хрупкую жизнь дочери этой суровой, малообразованной женщине?
— А я ей не бабка, что ли? — ворчала Мария Степановна. — Справлюсь. Я не хуже твоих ученых докторов.
Она продала в деревне свою корову — свою кормилицу и гордость — и отдала деньги Веронике, чтобы та пережила первый месяц, пока устраивалась на нормальную работу. В больнице Мария Степановна творила чудеса: она моментально нашла общий язык и с санитарками, и с врачами, и уже через неделю знала всех по именам-отчествам. И читала она Алисе громко, выразительно, хотя, как Вероника потом узнала, вместо фэнтези тайком читала вслух Псалтырь. Вероника делала вид, что не замечает.
Бывший муж сначала бушевал, звонил, кричал, потом смирился. Сын оставался с матерью.
Жизнь обрела новый, сумасшедший, но устойчивый ритм. Вероника устроилась на полставки в лабораторию. Утром — к Алисе. Потом — школа с Марком, работа. После — продленка, ужин. Вечером возвращалась свекровь и, попивая чай, выдавала сводку больничных новостей.
— А мне кажется, она меня слышит, — заявила как-то вечером Мария Степановна. — Я Петру Сергеичу сказала, а он нос воротит, деревенскую, мол, бабку не слушает. А я ему — оттого, что я деревенская, глаз у меня, что ли, нет? Вижу — веко у нее дрогнуло!
Вероника знала того скептичного Петра Сергеевича.
— А Денис мне посоветовал к синеволосой подойти. Ну скажи, разве у нормального эскулапа волосы красить в цвет омута?
«Синеволосая» оказалась молоденьким и невероятно энергичным врачом-реабилитологом Алиной Евгеньевной, которая горела своей работой.
— Какой Денис? — не поняла Вероника.
Свекровь посмотрела на нее с укором.
— А он тебя по имени знает. Папа того Сережи, которого машина сбила.
Вероника, конечно, помнила его в лицо — молчаливого, изможденного мужчину. Но по имени… нет.
— Я сама поговорю с Алиной Евгеньевной, — решила Вероника.
И в тот день случилось Первое Чудо. Прямо на ее глазах. Мария Степановна, протирая Алисе руку, громко спросила: «Внученька, ты меня слышишь?» И веко девочки — то самое, на которое жаловалась свекровь — дрогнуло. Легко, едва заметно.
— Вот! Видишь! А еще пальцем пошевелила, я тебе говорила! — торжествующе воскликнула старуха.
Алина Евгеньевна провела тесты и развела руками от изумления.
— Есть признаки. Очень слабые, но есть. Попробую договориться с одной клиникой… У них прорывные методики. Но они vegetative state не берут… хотя, может, ради такого случая…
Клиника, после долгих уговоров, согласилась взять Алису. Но это стоило баснословных денег. Ни проданной коровой, ни скромной зарплатой химика здесь было не помочь.
— Ну, у ребенка отец есть, — хмуро сказала Мария Степановна и набрала номер сына.
Выслушав короткий, емкий ответ, она положила трубку. Ее лицо вдруг стало очень старым и усталым.
— Плохо я сына воспитала, прости меня, Веронка.
Вероника и не надеялась. Он уже почти забыл и дочь, и сына.
На следующий день Вероника отправилась к Алине Евгеньевне — просить о рассрочке, о квоте, о чем угодно.
— Увы, нет, — покачала головой врач. — Может, кредит? Или… попробуйте собрать.
Мир снова рухнул, едва успев построиться. Но тут случилось Второе Чудо. Сперва — горе. Кровать Сережи, соседа Алисы по палате, оказалась пуста. Вероника замерла, надеясь… Но медсестра тихо сказала: «Все, его больше нет. Отец забрал вещи». А через несколько часов раздался телефонный звонок. Голос, который она теперь узнала — Денис, отец Сережи. Он говорил тихо и спокойно.
— У меня остались деньги… которые мы собирали на реабилитацию. Они нам уже не нужны. Возьмите их. Для вашей Алисы.
Она взяла. Не как подачку, а как заем, поклявшись вернуть каждую копейку, хотя он яростно отнекивался.
— Святой человек, — крестилась Мария Степановна, узнав о сумме. — Просто святой!
Даже в современной клинике, куда взяли Алису, врачи качали головами, говоря о «минимальном прогрессе» и «улучшении качества жизни», но не о полном восстановлении. Верили только двое: мать и бабушка. Их веры хватило на то, чтобы через два месяца Алиса, опираясь на руки матери и хрупкую, но несгибаемую спину бабушки, сделала свой первый, шаткий, неуверенный шаг. Врачи называли это чудом. Бывший муж звонил и, рыдая, просил прощения. Просился назад. Но Вероника вежливо отказала. Она привыкла быть сильной одна.
Через полгода, когда Алису выписали домой, Мария Степановна стала собирать свою огромную сумку.
— Кур своих соседке на время отдала, — ворчала она. — И козу Касьянку жалко — вдруг, стерва, присвоит и не отдаст. Ты детей на лето ко мне отправляй. А если этот негодник алименты задерживать опять станет — звони сразу. Я с него три шкуры спущу!
Вероника сглотнула подступивший к горлу комок и посмотрела на эту удивительную, мудрую, грубую и бесконечно добрую женщину.
— Спасибо, мама, — выдохнула она, и это слово сорвалось с губ само собой, без усилия. — За все. За все спасибо.
Они обнялись, и Мария Степановна прошептала ей на ухо, так, чтобы не слышали дети:
— А на свидание к тому Денису сходи. Хороший человек. Святой. Нечего тебе в двадцать с небольшим вдовой ходить. Молодая еще.
Вероника рассмеяСь — сквозь слезы, которые наконец-то были слезами облегчения и счастья.
— Я подумаю, — пообещала она, хотя в тот же момент внутренне уже решила — пойдет. Обязательно пойдет.