Семь долгих лет минуло с того дня, как земля поглотила гроб с телом Лидии. Семь лет тишины, что звенела в ушах громче любой музыки, и одиночества, которое въелось в стены дома, как запах печного дыма. Степан — все звали его Степанычем — остался один в шестьдесят три. Возраст не старый, но уже и не молодой, будто застывший меж двух берегов: позади — бурная, полная любви жизнь, впереди — лишь тихое, безрадостное течение времени к неизбежному устью.
Бог не обидел его здоровьем, тело, привыкшее к крестьянскому труду, еще хранило силу, но душа была изломана и пуста. Лидия угасала долго и мучительно, он выхаживал ее до последнего вздоха, до последней тихой слезы на ее исхудавшей щеке. И вот она ушла, оставив его одного на всем белом свете. Детей Господь им не дал, так и прожили душа в душу, в своей маленькой вселенной, ограниченной околицей родной деревни.
Он привык, что Лидия была солнцем его маленькой планеты. Она была тем теплом, что согревало дом, тем светом, что наполнял его уютом. Ее руки варили самые вкусные щи, пекли пироги с таким воздушным тестом, что таяло во рту. Она управлялась с хозяйством: дойная корова, куры, каждый год — теленок на откорм, чтобы к зиме иметь свое, душистое мясо. Огород — ее царство, где царили идеальные ряды моркови, лука и картофеля. Его же мужская работа заключалась в пахоте, копке грядок да в ремонте того, что ломалось. Он был внешним периметром обороны, она — душой и сердцем их крепости.
Человек ко всему привыкает. Привык и Степаныч к тишине. Она сначала давила, звенела в ушах, заставляя вздрагивать от любого скрипа половицы. Потом стала фоном. Скучно? Да. Невыносимо пусто? Еще бы. Но куда деваться? Такова воля судьбы, против нее не попрешь.
Местные женщины, конечно, заглядывались на него. Степан — мужчина видный, хозяйственный, дом — полная чаша, да еще и без наследников, что в деревне считалось почти счастливым лотерейным билетом. Засылали свах, намекали сами, некоторые, еще довольно молодые, прямо предлагали «создать семью». Но он всех отшивал, отмахивался, как от назойливых мух.
«Тоскую по своей Лидуше, — объяснял он односельчанам, глядя куда-то поверх их голов, в пустоту. — Она оттуда, с небес, все видит. Не одобрит, наверное, коли я новую хозяйку в дом приведу. Не хочет она, чтобы ее память тут чужая женщина затмила».
А на самом деле, в тишине своих мыслей он рассуждал иначе: «Чтобы жить-то вместе, нужна хоть какая искра. Хоть капля симпатии. А нет ее. И я, видно, еще не созрел. Душа не отошла, не оттаяла».
После смерти жены он продал корову — куда одному столько молока? Та добрая буренка давала по ведру утром и вечером. Продал в соседнюю деревню, сжавшись внутри от боли, будто предал еще одно живое существо, связанное с Лидой. А вот летом бычка или телочку держать продолжил — на мясо. Так и жил: свое мясо, свои яйца, молоко брал у соседей, то покупая, то принимая как милостыню от соседки Анисьи, которая смотрела на него с немой жалостью.
Степаныч прихрамывал. Давным-давно, в молодости, сломала ему ногу неуправляемая лошадь. Кость срослась криво, но он махнул рукой — некогда было, дела. Хромота стала его частью, а в последние годы и трость появилась — резная, дубовая, подарок Лидии. На его уклончивую походку уже никто не обращал внимания, будто так и должно было быть.
В тот день он сидел за обеденным столом, один, и наливал в глубокую тарелку только что сваренные щи. Лето стояло знойное, воздух плавился над землей. Дверь в сени была распахнута настежь, впуская ленивые потоки раскаленного воздуха. Внезапно тень перекрыла солнечный прямоугольник на полу.
— Здорово, Степаныч! А я к тебе! Дверь-то открыта, вот я и вошел, без спроса! — громогласный, как удар колокола, голос Артема, соседа через два дома, прокатился по горнице. Артем был намного моложе, полон нерастраченной энергии и каких-то своих, непонятных Степану планов.
— Здорово, — буркнул хозяин. — Щи будешь? Только что с пылу с жару. Лучку зеленого покрошишь — вообще за уши не оттащишь. Давай, за компанию.
— Еще бы не быть! Обожаю твои щи! Хотя и жара, а горячее — оно всегда в кайф. Потом остынем!
Уплетая щи за обе щеки, Артем исподлобья, хищно поглядывал на Степаныча.
— А я вот думаю, Степаныч, тебе бы жениться пора. Не царское это дело — самому у плиты торчать. Жена бы тебе и щи сварила, и постель постелила, и… ну, ты понял.
— Это ты ко мне в свахи набиваешься? — усмехнулся Степан. — Невесту, что ли, присмотрел?
— А что, плохо? Сколько можно-то в горьких вдовцах ходить? Народ ты разборчивый, мог бы уже с какой кралю жить припеваючи!
— Мало того, чтобы женщина просто была, — тихо, но твердо сказал Степан. — Надо, чтобы душа к душе лежала. Чтобы молча понимали друг друга. Чтобы взгляд — и все ясно.
— Ой, душа-а-а! — Артем махнул рукой. — Тебе ж за семьдесят перевалило! Какая там душа? В твои годы главное — чтобы рядом человек был, чтобы присмотрел, чай подал, если что. Ты подумай о будущем!
— Будущее? — Степан отставил ложку и посмотрел на соседа прямо. — Ты что, считаешь, я уже совсем дряхлый и ни на что не годный? Чтобы по первому зову с любой сойтись? Нет уж, Артем. Выбирать я еще в силах. И поживу пока так, как я хочу.
— Да я не это имел в виду! Обидел, что ли? — запнулся Артем. — Я ж добра тебе желаю! Поэтому и затеял разговор. У меня, понимаешь, тетка одна есть, Аглая. В соседнем районе, деревня Заозерье. Женщина — огонь! Не старая еще, хозяйственная до мозга костей. Кабанчика держит, гусей, телочку. И видная такая, статная. Имя-то какое — Аглая! Я к ней недавно ездил. Шустрая, энергичная, а одна-одинешенька. Может, махнем к ней? Познакомишься. Понравится — и дело с концом. Заберем ее сюда. А?
— Разве в имени дело? — вздохнул Степан. — Под одной крышей жить придется, хозяйство вести. Нынешние бабы себя больше любят, а не работу. Захочет ли она возиться с огородом, скотиной? Сейчас им подавай, чтобы их мужчина баловал, на руках носил. А я уже не тот кавалер. Да и неловко это как-то, в мои-то годы, по невестам ездить.
— Да брось ты! Я с тобой поеду. Она мне родственница, мы ж почти породнимся тогда! Я тебя знаю, ты меня знаешь. Живем душа в душу!
Слово за слово, разговор затянулся до самого вечера. Поддавшись натиску и собственному внезапному любопытству, Степан сдался. Решили ехать через два дня, в субботу, на старенькой, видавшей виды «Волге» Артема.
Когда сосед ушел, Степан остался в гробовой тишине. Мысль о женитьбе, такая абстрактная прежде, вдруг обрела плоть и кровь. Он окинул взглядом свой дом, и ему вдруг показалось, что он видит его впервые. Пыльные подоконники, заставленные ненужным хламом — баночками, гвоздиками, какими-то высохшими листьями, что собирала когда-то Лидия. Пол, давно не мытый до скрипа. Гора немытой посуды в раковине.
На следующее утро он встал на заре, будто подхлестнутый какой-то внутренней плетью. Вымел пыль с подоконников, безжалостно выкинув весь хлам. Вымыл пол, и запах сырости и чистоты странно взбодрил его. Потом взялся за посуду. Нашел где-то купленное когда-то средство, выдавил густую, ароматную пену.
«Ого, — с удивлением подумал он, наблюдая, как тарелки под струей воды начинают блестеть, как новенькие. — Аж настроение поднимается. Надо и кружки вымыть. Давно я так не наводил марафет».
В субботу утром Артем уже гудел под окном. Степан надел свой единственный праздничный костюм, который сидел на нем еще вполне прилично, хоть и пах нафталином и прошлым. Дорога была долгой и ухашистой. Приехали лишь к полудню.
Машина Артема замерла у покосившегося, но крепкого забора. Из калитки тут же вышла женщина. Миловидная, лет на пятьдесят с небольшим, что делало ее на добрый десяток лет моложе Степана. Улыбка была широкой, но как-то слишком practiced, отрепетированной.
— Ну наконец-то! Я уж заждалась, обед стынет! Где вас так занесло? — бросила она еще на подходе.
И от этих слов, от этой фамильярности, у Степана похолодело внутри. Стало ясно — его уже здесь «просватали» заочно, без его ведома. Рука сама потянулась к ручке двери, чтобы дать команду Артему разворачиваться и ехать обратно. Но в этот момент он услышал ее шепот, обращенный к племяннику:
— Он что, калека? — ее взгляд упал на трость в его руке.
— Да нет, теть Аглая, просто ногу когда-то сломал, немного припадает на нее. Пустяки.
Женщина подошла к Степану и протянула руку. Рука была неожиданно теплой и мягкой, будто никогда не знала тяжелой работы.
— Добро пожаловать, милости просим. Аглая меня зовут.
Он, чувствуя себя неловко, пожал ее пальцы.
— Здравствуйте. Степан. Степаныч.
Он окинул двор беглым взглядом. Чистота, порядок, аккуратные грядки, выбеленный сарай. «Работящая, — мелькнула мысль. — Хозяйка, это видно».
В доме тоже царила идеальная чистота. Но его взгляд притянул стол. Он ломился от яств. Тушеная картошка с гигантскими, сочными кусками свинины, маринованные огурцы и помидоры, гора румяных блинов с пузатым глиняным кувшином сметаны рядом, соленое сало, зеленый лук и, как венец всего, пироги с мясом, от которых шел соблазнительный пар.
«Щедрая, — констатировал про себя Степан. — Постаралась на славу». Артем, улучив момент, многозначительно подмигнул ему: «Что я тебе говорил? Знай наших!»
Аглая оказалась гостеприимной хозяйкой. Она неустанно подкладывала ему еды, а сама все приглядывалась, сыпля комплименты:
— Ах, Степан Степаныч, какой вы видный, ухоженный мужчина! И не скажешь, что одинокий! Несмотря на возраст, ну, понятное дело, уже в годах, старик, но выглядите прекрасно! И пусть вас не смущает ваш… недуг. Хромота — ерунда. Артемушка говорил, вы один живете?
— Один, — кивнул он.
— А детки-то есть? Навещают?
— Детей Бог не дал. Ни жены, ни детей. Один, как перст. Поэтому и приехал.
— Ой, а я вот тоже совсем одна-одинешенька…
Слово «старик» резануло его по живому. Он всегда считал себя пожилым, но еще крепким мужчиной, а не стариком. И вдруг, сам не понимая зачем, он выпалил:
— Ну, так чего тянуть-то? Выходи за меня. Не дети ведь, чтобы свадьбу на год планировать.
— А почему бы и нет? — всплеснула она руками. — Только вот хромаете вы… Как же с хозяйством управляться?
— Да при чем тут хромота? — вспыхнул Степан, задетый за живое. — Всю мужскую работу я сам тяну, помощи ни у кого не прошу! Руки-то у меня золотые, спроси у Артема! Я и дом срубил, и баню поставил!
— Да-да, тетя! — подхватил Артем. — Я ж тебе говорил — Степаныч у нас мастер на все руки! Мужик что надо!
— А где жить-то будем? — вдруг спросила Аглая, лукаво прищурившись. — У вас или у меня?
— Как где? — удивился Степан. — Конечно, у меня! Я не в примаки привык идти! Я хозяин в своем доме. А твой — на замок запрешь. Возьмешь с собой только самое необходимое.
Аглая вдруг встрепенулась.
— Ой, Артемушка, выйди-ка со мной на минуточку, помочь нужно!
Они вышли на крылечко. Лето, окна были распахнуты, и Степан невольно услышал каждый их слово, долетевший до него с ледяной ясностью.
— Слушай, Миш… Артем, я свой-то дом уже на старшего сына, на Сашку, оформила. А Костя, младшенький, обиделся страшно. Так я ему пообещала, что он тоже с домом будет.
— Как с домом? — опешил Артем. — У тебя же больше нет дома.
— Как где? Дом-то Степаныча будет моему Костику! Я его уговорю, милый. Я ж вижу — я ему приглянулась. Я его уговорю, заговорю, а если что — так и напою чем-нибудь, документы подпишет, не проблема…
— Тетя, что ты такое несешь? — голос Артема дрогнул. — Это уже без меня. Я познакомил, а дальше — ваше дело. Я в это не лезу.
— А дом-то у него хороший? Хозяйство есть?
— Дом добротный… Баня новая… Хозяйство — телок, куры…
Степан застыл. В ушах зазвенело. Кровь отхлынула от лица, ударив в виски холодными молоточками. Они уже делят его дом? Его крепость, его память, его последнее пристанище? Какого-то Костю, сынишку этой хищницы, собираются тут поселить? Его же самого, выходит, на улицу? Или в гроб вгонит быстрее?
Он едва успел отскочить от окна и сделать вид, что рассматривает фотографии на стене, когда они вернулись.
— Ну что, тетя Аглая, едешь к Степанычу? — спросил Артем, избегая смотреть на соседа.
— Да я хоть сейчас готова! — воскликнула она. — Но у меня же кабанчик на откорме, теленочек, гуси… Их сейчас не бросишь! Лето на дворе, заготовки. Надо думать.
В комнате повисла тягучая, неловкая тишина.
— Давай тогда так, — неожиданно быстро предложил Степан, чувствуя, как его трясет изнутри. — Мы осенью, после уборки урожая, за тобой заедем. С Артемом. Как раз и скотину твою к тому времени определим.
— Наверное, это самое правильное, — после паузы согласилась Аглая. — Приезжайте осенью. Я буду ждать.
— Осенью так осенью, — с облегчением выдохнул Степан. — Ну, а нам сейчас пора в обратный путь. Дорога неблизкая, да и дела дома.
— Да что ж вы так-то? — всплеснула она руками. — Чай не пили! Я самовар растоплю, у меня травки душистые! И сарайчик я вам не показала!
Услышав про чай, Степан внутренне содрогнулся.
— Нет-нет! — почти закричал он. — Я чай не пью! Вообще! Не люблю! А сарай в следующий раз осмотрим!
Артем удивленно вытаращил на него глаза. «Ничего себе, — промелькнуло у него в голове. — Да он у себя дня не может прожить без того, чтобы чайник не гонять. И мне вечно наливает». Но вслух он промолчал.
На прощание Аглая подала Степану руку и задержала его ладонь в своей, теплой и мягкой, но теперь эта мягкость казалась ему липкой и опасной. Ему отчаянно хотелось вырваться.
— Буду ждать! Обязательно приезжайте! А можешь и раньше заглянуть, в гости, не обязательно до осени ждать! — тараторила она без остановки. — Ты мне очень понравился, Степаныч! Настоящий мужик! У нас таких в округе и не сыщешь! А хромота твоя — ерунда! Приезжай, поможешь мне картошку копать!
Она наконец отпустила его руку. Он, не оборачиваясь, почти побежал к машине, чувствуя ее взгляд у себя на спине, колющий и цепкий.
Всю обратную дорогу он молчал, уставившись в окно на мелькающие поля. Артем пытался говорить о пустяках, потом снова принялся расхваливать тетку. Степан не слушал. Он видел перед собой только ее хищные, блестящие глазки-буравчики и слышал тот леденящий душу разговор на крыльце.
В тот год картошку он копал один. Урожай с грядок аккуратно укладывал в погреб. И поменял старый замок на двери в бане на новый, самый надежный, с мощным ригелем. И когда выпал первый снег, укроя белым саваном огород, к нему зашел Артем.
— Ну что, Степаныч, когда к тетке-то едем? Она звонила, беспокоится.
Степан посмотрел на него, а потом на фотографию Лидии в рамке на комоде. Ее спокойное, доброе лицо словно говорило с ним.
— Не знаю, Артем. Не сложилось, видно. Может, до весны подождем? — сказал он тихо, но так окончательно, что больше вопросов не возникло.
Обижать Артема ему было неудобно, но себя он уже давно убедил: никогда он не женится на этой Аглае. Да и, пожалуй, ни на ком другом. Он подошел к окну. С неба на него смотрели первые робкие звезды. И ему показалось, что это смотрит его Лида. И она молчит. А раз молчит — значит, не согласна. Она всегда умела молча выражать свое несогласие. И он, ее Степан, всегда понимал это молчание с полуслова.